зная, что делать со своим молодым и требовавшим движения телом. У него было чувство, будто он идет по берегу и жизнь расстилается перед ним, как солнечный след на воде. Нужно было не мешкая бежать вниз, спрыгнуть в воду и плыть, зажмуря глаза, навстречу червонной заре.

Но жизнь вокруг пассажира не торопилась прийти в движение. Было очень тихо, словно все еще спали. Старуха кассирша, которая так и не покидала со вчерашнего вечера свою келью, очевидно служившую ей и жильем, объявила новость о ремонте дороги, затворилась и не производила более никаких звуков. Стрелки часов над кассой показывали все то же вчерашнее время. Пассажир следил взглядом за жирной мухой, не знавшей, куда себя деть на грязном потолке. Пришла Степанида, молча свернула постель: пассажир — лишь бы заняться — проводил взглядом ее плотную фигуру. Прошло еще сколько-то времени, прежде чем движение, обрывки фраз и шарканье сапог под окном возвестили о начале рабочего дня.

Солнце успело подняться над домом и уже не било в стекло острым, как стрела, лучом, а дышало издалека равномерным бледным зноем; голоса людей глохли в нем, и ноги идущих с трудом двигались, как крылышки насекомых, утонувших в растопленном масле. Пассажир поймал себя на мысли, что хорошо бы сейчас прилечь где-нибудь в холодке и лучше было бы, если бы поезд пришел позднее. Начальник станции должен был явиться с минуты на минуту. Вдруг дверь с заднего крыльца, та, в которую он вошел вчера, когда приехал, распахнулась, нечто массивное вдвинулось и загородило проем; это была спина шофера, затылок его был красен от напряжения; сапоги, облепленные глиной, с усилием пятились, словно с улицы его насильно вталкивали в тюремный сумрак станционного зала. Он нес кресло, а в кресле сидел начальник. Начальник приветствовал пассажира, подняв форменную фуражку. Сзади видны были плечи Степаниды, державшей кресло с другой стороны. Жена начальника, шедшая следом, наблюдала за тем, чтобы ножки не зацепились за дверные косяки. В отличие от начальника, не перестававшего улыбаться и кивать пассажиру, выражая ему всяческую симпатию, она даже не взглянула на него; ему показалось, что она пристыжена этим разоблачением домашней тайны, тем, что посторонний оказался свидетелем сцены, почти равнозначной утреннему туалету или вынесению ночного горшка. Очевидно, ей мнилось что-то оскорбительное, почти непристойное в том, что она, молодая и полная соков, должна сопровождать эту процессию, и особенно в том, что он, ее муж, ничего этого не чувствовал и в своем безмятежном эгоизме инвалида не догадывался, как неловко ей перед чужим человеком; она сделала вид, что не заметила молодого пассажира, и с досадой и преувеличенным старанием бросилась помогать Степаниде, когда кресло все-таки застряло в дверях.

Пассажир, ошеломленный, не мог оторвать глаз от неожиданного зрелища. Он понял, почему давеча в кабинете начальник, желая придвинуть стул, чуть не упал с собственного сиденья: ниже пояса у начальника ничего не было, он был без ног. Так он проехал, не переставая улыбаться и кивать головой, в свой кабинет, и жена начальника, державшая дверь, пока в нее протискивалась неуклюжая, с широким основанием фигура Степаниды, отпустила наконец ручку. Дверь захлопнулась, они остались вдвоем в пустом зале. Жена начальника стояла в замешательстве, не решаясь ни войти в кабинет, где ей полагалось бы сейчас присутствовать, ни удалиться прочь.

— Вы знаете… вам говорили? — пролепетала она наконец, желая по-видимому, сгладить неловкость непредвиденного тет-а-тет, равно как и всей сцены.

Пассажир почувствовал смутное угрызение совести.

— Да, да, — спохватился он, — понимаю: это, конечно, травма? Несчастный случай? Конечно, при исполнении служебных обязанностей?

Она кашлянула.

— Нет, я не об этом. — Пассажир понял, что совершил бестактность. Голос ее, однако, зазвучал увереннее. — Вам уже говорили о том, что вы должны написать заявление?

— Какое заявление?

В эту минуту дверь кабинета открылась: шофер и Степанида направлялись к выходу; оба утирали со лба пот. Начальник был водружен на место, и из кабинета уже слышались глухие удары пресс-папье. С этой стороны все было в порядке — начальник принялся за работу; она повернула к пассажиру успокоенное лицо.

— Муж забыл вас предупредить. Когда он вспомнил, вы уже спали. Вам нужно написать заявление, и чем быстрей, тем лучше… о том, чтобы вам разрешили сдать в кассу проездной билет. Тогда вы сможете получить новый.

— Это такой порядок? — спросил пассажир.

— Да. Собственно говоря, можно было бы ехать и по старому билету, но муж говорит, что срок годности уже истек, и, следовательно, — она говорила извиняющимся тоном, — билет недействителен. Муж говорит, если вы подадите заявление сегодня, он постарается протолкнуть его в первую очередь, чтобы вас не задерживать… Если, конечно, вы спешите, — добавила она.

Пассажир прошелся по залу ожидания. Спешил ли он? Странный вопрос.

Он открыл дверь, выходящую на перрон, и даль, пахнущая шпалами, шевельнула его волосы. За пустынным горизонтом, невидимый, поднимался город, он вставал навстречу идущему. Для тех же, кто сиднем сидел на своем месте, город снов опускался под землю. "Если, конечно, вы спешите!" Что она, сумасшедшая?

Пассажир поднял руку и пробарабанил пальцами по косяку двери короткую музыкальную фразу; хорошо же, он напишет это заявление раз того требует порядок, просидит еще один день на станции, будет сверять время по часам, которые не идут, остерегаться воров и слушать таинственный храп бродяги в красных галошах. Бродяга, кстати, не заставил себя ждать: едва ушли шофер и Степанида, как он появился в дверях, точно и он был необходимое должностное лицо, без которого не могла начаться работа. Поспешно посторонившись перед выходившей женой начальника и раскланявшись ей вслед с такой почтительностью, что сам при этом чуть не потерял равновесие, он направился сразу к своей скамейке. Галоши, хлопавшие на ходу, обнажили его голые пятки, мелькавшие в прохудившихся валенках.

— Вечер добрый! — провозгласил он сиплым голосом, хотя был совсем не вечер, — конечно, извините… не угодно ли? — задав этот неопределенный вопрос, он упал на жесткое ложе и захрапел по своему всегдашнему обыкновению.