Однако, хотя мечта о возрождении Кастилии обретала реальные черты, меня не оставляла боль, причиненная предательством Фернандо. Находиться рядом с ним стало слишком мучительно, хотя я никогда этого не показывала. Я улыбалась и внимала каждому его слову, безукоризненно соблюдала все ритуалы, принимала послов, что прибывали со всей Европы по приказу их любопытствующих владык. Каждый правитель стремился должным образом оценить нас, пытался получить над нами преимущество или найти слабости, которые можно было бы использовать. Все они улыбались, наблюдали и ждали — от паука Луи во Франции до мерзкого Альфонсо в Португалии, от высокомерных кардиналов Ватикана до переживавших тяжелые времена Плантагенетов в Англии, с которыми меня связывали родственные отношения. Наградой за наш успех могли стать договоры и союзы, которые позволили бы расширить влияние и укрепить репутацию. Неудача превратила бы нас в отбросы.

Пока весь мир наблюдал за нашими первыми осторожными шагами в роли правителей, я тщательно скрывала боль. Для потворства собственным желаниям не оставалось ни времени, ни места. И тем не менее случались моменты, когда после ужина в зале Фернандо неуверенно поворачивался ко мне с немым вопросом в глазах. Каждый раз мне хотелось кивнуть, простить и сдаться; вновь ощутить прикосновение его рук, прижаться к нему всем телом. Стыдясь собственных плотских чувств, я исповедалась брату Талавере и услышала от него в ответ, что проступки моего мужа не должны препятствовать исполнению священного супружеского долга перед Фернандо. Брат Талавера не стал напоминать о моих обязанностях королевы, но намек был ясен — хотя наша дочь, Исабель, росла здоровой, я прекрасно понимала, насколько быстро и неожиданно может случиться трагедия. Мы с Фернандо должны были всеми силами хранить нашу родословную, укрепляя положение на троне не только реформами.

Мы обязаны родить сына.

Но я не могла просто так сдаться. Казалось, будто я смотрю на собственные поступки со стороны, боюсь их и понимаю, что, отвергая мужа, я ничего не добьюсь, но не в силах поступить иначе. Я оправдывала себя тем, что он ни на чем не настаивал, не гневался — лишь отворачивался и, допив вино, удалялся в свои покои.

Когда он извинится, убеждала я себя, скажет вслух, что был не прав, тогда и прощу его. И в то же время я понимала, что он на это никогда не пойдет, как и я, — мы были не из тех, кто стал бы унижаться, даже друг перед другом. Фернандо придет ко мне лишь тогда, когда я дам понять, что готова принять его — так же, как он меня.

Тупиковая ситуация могла длиться вечно, превратив нас в чужаков, деливших друг с другом лишь общую крышу над головой, если бы в игру не вступили более серьезные силы.

Но именно так оно и случилось.

Был апрель тысяча четыреста семьдесят пятого года.

Мы отправились в Вальядолид, на празднество, устроенное в нашу честь влиятельным кланом Мендоса, намеревавшимся открыто объявить о поддержке нашей верховной власти и подавить любое тлеющее недовольство.

Несмотря на жалкое состояние казны, я по этому случаю почти полностью опустошила ее, зная, что, лишь превзойдя грандов роскошью, мы с Фернандо сможем склонить их на нашу сторону. Наша программа реформ набирала высоту, и нам требовалась любая поддержка.

Внешне проявляя чудеса любезности, я внимательно наблюдала за вельможами, шумно въезжавшими в город, чтобы воспользоваться нашим великодушием. Хотя честь быть хозяевами праздника принадлежала Мендосам, я сама составила список гостей и намеренно включила в него тех, кто еще не принес нам клятву верности. С едва скрываемым смятением я смотрела, как они приближаются к нашему помосту, открыто демонстрируя свое богатство. Их плащи были расшиты золотом, а драгоценностей их жен и дочерей хватило бы на содержание войска. Далеко не каждый в королевстве страдал от нищеты, и я втайне порадовалась, что рискнула пойти на расходы. Нельзя было допустить, чтобы своим парадом бессмысленной расточительности они превзошли нас, новых правителей Кастилии.

В день рыцарского турнира на открытом воздухе я надела расшитое изумрудами и золотом парчовое платье — за него я заплатила своим ожерельем, — с отделанными горностаевым мехом свисающими красными рукавами с рубинами на манжетах, и украсила волосы жемчужной сеткой. Фернандо тоже последовал примеру других, выехал галопом на поле в великолепных доспехах толедской работы, блестящий нагрудник которых украшала золотая с серебром вставка, изображавшая нашу эмблему в виде стрел и уз. Сердце мое сжалось, когда он, сидя в седле, поклонился перед троном, по традиции ожидая знака моего уважения. Облаченный в сверкающий металл, он походил на рыцаря из легенд; подавив угрызения совести, я стала смотреть, как он яростно атакует противников, повергая одного за другим.

Когда мы поднялись, аплодируя, Беатрис прошептала мне на ухо:

— Не важно, как он поступил, но ты же не собираешься отвергнуть его навсегда?

Я резко взглянула на нее. Не раз говорила, что на публике ко мне всегда следует относиться с почтением, ибо только тогда раздражительная знать поймет, что я не намерена править по образцу покойного брата, но Беатрис говорила что хотела и когда хотела.

— Ну? — добавила она, уперев руки в бока. — Что тебе еще нужно? Он только что преломил перед тобой свое копье. Советую предложить этому копью ножны, пока тебя не опередила какая-нибудь дерзкая девчонка.

Я замерла, а потом, сама тому не веря, ощутила внезапную радость, вынудившую меня крепко сжать губы, чтобы не рассмеяться при всем дворе.

— Мне передать ему? — спросила она.

Я решительно подняла голову и прошипела:

— Да. Только лично. Не хочу, чтобы кто-либо совался в мои дела.

В тот вечер я со всей тщательностью облачилась в лазурное шелковое платье и смазала дорогим лавандовым маслом запястья и шею. Инес зажигала ароматные восковые свечи в количестве, которого хватило бы, чтобы осветить собор, и в конце концов пришлось сказать ей, что, если она не хочет ослепить Фернандо, ей следует остановиться.

Волнуясь, я с фрейлинами сидела у камина. Мы делали вид, будто вышиваем, но, конечно, на самом деле прислушивались к каждому доносящемуся из-за двери звуку. Наконец услышали шаги и одновременно встали.

Я не знала, чего ожидать, пока не увидела стоящего на пороге Фернандо в том же мундире до колен, что был на нем во время вечернего пиршества. Лицо его закрывала тень.

Сердце мое забилось сильнее.

Он махнул рукой:

— Дамы, я хотел бы поговорить с женой наедине.

Инес и Беатрис поспешно вышли, оставили нас одних впервые за три долгих месяца, казавшиеся теперь, когда я смотрела на его мрачные черты, целой вечностью. Он поднял взгляд, и я увидела в его глазах боль.

— Изабелла… — начал он, и я кивнула, ожидая столь долгожданного примирения; но только теперь поняла, что не готова его принять, — отчего-то мне казалось, что своим согласием я одобрю те поступки, которые он совершил.