Небеса, однако же, воли не проявили, и вчера на закате отошла Даша Корсунова в те места, где несть печали и воздыхания, горя и болезни. Хоронить будут завтра. Антонина Николаевна лицом почернела, не ест и не пьёт, читает над усопшей дочерью Псалтирь.

– Перемолвиться бы, барин! – перегнувшись через стол, негромко сказал мне Алёшка. Как раз когда нерасторопный половой принёс нам наконец бараний бок с кашей.

Ишь ты, снова барин! Вроде сейчас уже нет надобности изображать что-либо перед людьми.

Алёшка, впрочем, изобразил. Прижал руки к животу, будто схватило, и в чём был, без верхней одежды, метнулся за порог. Выждав для приличия минуту, направился я вслед за ним.

– Вот что, Андрей Галактионович, – хмуро сообщил мальчишка, не глядя мне в глаза. – Возвращение наше в Тверь придётся малость отложить. Дело тут одно у меня возникло, после расскажу. А сами ступайте обратно. Если дивиться станут, почему мы задерживаемся, так ось у нас в возке сломалась. Вот прямо сейчас. Слышите, как хрустит? – щёлкнул он пальцами. – Договоритесь с кем-нибудь, пущай починят, но больше полтинника медью не давайте. Нам с вами сейчас денежками швыряться не след.

– Что за дело? Куда ты? – ухватил я его за ворот рубахи.

– Сказал же, всё после объясню! – Он аккуратно отцепил мои пальцы и резко повернулся.

Ну и что мне оставалось делать? Хватать его и тащить в дом? Драться? На глазах у любопытных (а двор был вовсе не безлюден)? Или сперва выставить Круг Невнимания? А что потом? Всё-таки поединок?

– Оделся бы хоть! – буркнул я ему вслед. – Морозно же! Простынешь!

– Меня любовь греет! – бросил он и чуть ли не бегом направился к воротам.

* * *

Сказать, что сидел я точно на иголках, – это ничего не сказать. Крутило меня доселе совершенно неведомым страхом. Вот казалось бы, кто мне Алёшка? Уже и не дворовый человек, и не брат он мне по крови, и масти мы разной, и стоит между нами тайна Дашиной гибели… А вот делся он незнамо куда – и кажется, будто переехало мне душу тележное колесо. Убежал один, в мороз, чуть ли не раздетый… даже коня не догадался взять. Да, говорил я себе, он мальчишка не простой, он мальчишка Иной, и маг посильнее меня… но всё равно ведь мальчишка. Как знать, что за кашу заварит и как её потом расхлёбывать? Что за любовь его греет? Когда успел подцепить кого? Вообще-то пора, пятнадцать лет, и возмужал он за без малого год, что знаю его. Но почему раньше я не замечал никаких признаков?

Конечно, попробовал я найти его магией. Конечно, тянулся к нему Тихой Связью. Глухо. Слова мои растворялись в сером тумане, то ли не достигая Алёшкиного слуха, то ли он попросту не считал нужным отвечать. Ни на первом, ни на втором слоях Сумрака не видел я искорку его цветка, а на третий нырнул с таким трудом, что уже не до поисковых заклятий стало.

И оставалось валяться на постели, потягивать заказанное в комнату дешёвое и скверное вино, предаваясь мрачным мыслям.

А ось возка и впрямь треснула, так что пришлось мне ещё и этим заниматься. Починить её магией – дело трёх секунд, но я всё-таки велел хозяину постоялого двора найти толкового каретника. На секретность плевать, но вот тратить силу не хотелось.

Кто знает, не придётся ли в скором времени всю её, без остатка выложить, вытаскивая Алёшку из какой-нибудь скверной истории?

Вернулся он на закате, когда я готов уже был плюнуть на всё и связываться сразу и с дядюшкой, и с графиней Яблонской – свисток свой Алёшка оставил в сумке вместе с прочими своими пожитками. Если бы, конечно, тот в моих руках сработал.

Смотреть на парня было страшно. Нет, ни ран, ни синяков, ни ожогов, и даже рубаха со штанами не порваны. И не заледенел он, не обморозился. Но бледное лицо, засохшие на щеках дорожки слёз, пустые глаза – как два колодца, из которых вычерпали всю воду. И трясущиеся губы. Сперва я даже подумал, что его пососал упырь, но вскоре отбросил эту мысль. Уж кого-кого, а Иного упырь за версту обойдёт. Разве что тот неуловимый вновь объявился в окрестностях?

Цветок Алёшкиной души сочился ужасом, тоской, стыдом – и вместе с тем удивительно мощной радостью. А глубже заглянуть я не посмел. Наверняка стоит там защита, к чему позориться?

Ничего он рассказывать не стал, рухнул на постель вниз лицом и очень быстро заснул. Будить его и кормить ужином я не решился – и полночи просидел при свече, думая о разном. О коварстве дядюшки, о графине Яблонской, которая, как ни крути, для меня теперь начальство, даже если не буду я служить в её Дозоре. Ведь меру допустимых воздействий теперь она мне начислять станет. О негодяе Модесте Яковлевиче, которого всё-таки следует проткнуть шпагой – теперь-то мы с дядюшкой разной масти, и запреты его мне до хрустальной люстры… а Викторию Евгеньевну можно и не ставить в известность. Могу же я поступить, как простой отставной поручик? Забыть на время, что Иной?

А ещё думал я о том, что если всё-таки заблуждаются все они – дядюшка, Александр Кузьмич, Харальд, графиня – и есть там, за небом, Господь Бог, то не Его ли это шутка – отняв у меня пятнадцать лет назад нерождённого брата, вернуть его же, взращенного другими людьми, с другой кровью в жилах? И, однако же, всё равно брата…

* * *

Алёшка проснулся раньше меня, ещё до света. Встав, я обнаружил, что он аккуратно сложил наши вещи, снёс вниз, проверил работу вчерашнего каретника и теперь дожидается в нижней зале, уплетает горячую похлёбку с говяжьими потрохами. И никого такая вольность не удивляет.

Ещё бы! Постоялый двор гудел, как растревоженный улей. Новость обрушилась на собравшихся, точно могучая сосна, опрокинутая не менее могучей бурей.

– В клочки!

– Кровищи-то, кровищи было!

– Да уж застрелили, ясное дело, не оставлять же…

– Говорят, совсем уж ни с того ни с сего!

– А наследников-то и нет! Одна была дочурка, да и той не стало…

– Про супругу неужто забыл? Какая-никакая, а по закону всё ж таки жена ему.

– Уже урядник приехал, и полицмейстер из города.

– А что псари? В холодной уже? Их оплошность, не уследили!

– Как верёвочке ни виться… Господь Бог долго ждёт, а больно бьёт. Отлились ему слёзы моего Грини!

Алёшка молча доел свою похлёбку, дождался, когда и я утолю утренний голод, и негромко сказал:

– Ну, поехали. Дорогой всё и расскажу.

Времени у нас было достаточно. Пятьдесят вёрст, да обычным лошадиным ходом, без артефактов – это часа четыре, если особо не гнать. Алёшка не то что не гнал, а и вовсе не дёргал вожжи – умные наши кони и без того знали, куда скакать. Звенел над дугой колокольчик, но казалось мне, будто звенит погребальный колокол, особой печали, однако же, не вызывая.

– Ты ведь не забыл, Андрей Галактионович, что князь Корсунов с сестрой моей сотворил? – уже когда выехали мы с просёлка на тракт, глухо спросил Алёшка.