Но ничего про Дашу Алёшка мне не сказал. Зато про волков-оборотней, полакомившихся его родителями, сообщил в подробностях. Отшельник ему и имена Петра Ивановича с Ефимкой открыл. Представляю, что ждёт в недолгом времени бывших моих соратников по Дозору.

Бывших. Потому что какой, к свиньям, Дневной Дозор может быть для меня, Светлого? Ведь всех наших стошнит от меня, точно упыря от чеснока. Всех – включая и дядюшку.

Но не идти же мне под крепкую руку Виктории Евгеньевны! Хоть и одной мы теперь масти, а с души воротит! Переметнуться на чужую сторону, преследовать бывших своих… пусть не друзей и даже не приятелей, но всё равно своих… Нет, благодарю покорно!

А значит, ни в какой Дозор мне соваться не след, буду жить партикулярным образом. Из Тайной экспедиции дядюшка меня, ясное дело, веником погонит, ни к чему теперь мне жалованье выплачивать… но не помру же с голоду. Домик есть, по бумагам он мой, не отберут ни те, ни эти. Из Чернополья оброк присылают, рублей двести в год выходит, ну и припасами чуть-чуть. Много ли мне надо? С голоду мы с Алёшкой не помрём.

Мы с Алёшкой… А ведь ещё бабушка надвое сказала, останется ли он теперь со мной. Всё ведь так переменилось! Хотя с другой стороны, а куда ему деваться? Графиня его точно так же турнёт, как и меня его сиятельство граф Иван Саввич. И плевать ей, что парень по-прежнему хочет ходить в журавинскую школу, дружить с Костей. Что же до Кости, то этот образцовый Светлый, уверен, первым отвернётся от Алёшки.

А ведь скоро… Уже завтра. Завтра, выехав засветло, к обеду окажемся мы в Твери, где придётся дать отчёт графу Ивану Саввичу, то бишь дяде Янику. Ох, дядюшка, единственный мой оставшийся на этом свете родственник! И что теперь? На поединок его вызывать за гнусный обман? А ведь улыбнётся и скажет, что то исключительно для моего блага было – не прозябать же любимому внучатому племяннику в человеческом естестве, надо его Иным делать, и уж, разумеется, не Светлым – ибо Тёмному живётся не в пример счастливее. Ну а что сквозь душевную боль провести пришлось – так это неизбежно. Это как горькая пилюля, как острый, но спасительный скальпель врача, как воспитующая розга учителя…

И непременно вспомнит он о том, как самого его посвящали в сороковом году, когда пал всемогущий герцог Бирон и вот-вот уже должны были арестовать начальника дядюшкиного, главу Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова, Бирона незадолго до того поддерживавшего. А коли возьмут Ушакова, то и служащего под его началом надворного советника Януария Аполлоновича Стрыкина, посвящённого во многие тайны. «Страх меня тогда сковал, лютый страх, – любил повторять дядюшка. – Такого страха ты никогда не знал и, будем надеяться, не узнаешь. А тогда я ни о чём другом мыслить не мог, всё представлялось мне, как свисаю с дыбы, чуял запах палёного своего мяса. Вот на том страхе меня в Сумрак и ввели, вышел оттуда Тёмным. И что же! Искренне наставникам своим благодарен, кои заметили меня и посвятили. Был бы сейчас дряхлой развалиной, а то бы и давно уж червей кормил!»

И как мне на это ответить? И стоит ли вообще заводиться? В конце концов, он же сам во всё это верит. А я? Верю ли я? Не было у меня ответа.

И вновь уснуть я не мог. Все спали – и Алёшка, и постояльцы в других комнатах, и Уголёк с Планетой в конюшне постоялого двора, и собаки на цепи, и крестьяне в расположенном неподалёку от тракта селе Старый Лог, и несостоявшийся супостат мой князь Модест Яковлевич в своём имении, в семи верстах отсюда. А в полусотне вёрст спала Тверь – и днём-то сонная, что уж говорить про вьюжную ночь? Спал дядюшка, спала его экономка Степанида (скорее всего в одной с ним постели), спал лишившийся предмета своей любви лазаретный служитель Митя Буераков, и несчастная Анюта Кирпичникова тоже спала. Спал пёс Ураган в своей будке, спал старый оборотень Пётр Иванович (хотя этот как раз мог сейчас охотиться), спала пятилетняя Лизонька в Журавино. И только я не мог вернуться в свой сон, пускай и невесёлый. Однако лучше уж такой, чем по сотому разу размышлять, что я завтра скажу дядюшке, как вытянется его лицо при виде моего преображённого цветка. Вот точно так же трепетал я и в Корпусе, зная, что завтра придётся дать решительный бой подлецу Никите Кречетову, двумя классами старше. Хотя всё, что грозило мне тогда, – это разбитая губа или синяк под глазом.

Я, не вставая, загасил взглядом свечу и погрузился во тьму – колючую, душную и не сулящую никакого покоя.

* * *

Утром никуда мы не уехали, хотя погода вполне благоприятствовала. Ночная вьюга всласть порезвилась, посвистела, намела сугробов – и убралась восвояси. Выползло из-за горизонта жёлтое тугое солнце – ну точно желток в яичнице-глазунье! – озарило залу внизу, где сидели мы с Алёшкой за длиннющим столом, ожидая заказанного завтрака. Особого внимания на нас никто не обращал – подумаешь, дворянчик небогатый, пообносившийся, с дворовым человеком. Таких тут что грязи, не глухие же северные места, а Тверская губерния, понимать надо! Лишь то и могло удивить, что сидит дворовый человек рядом с барином, словно ровня ему. Впрочем, мало ли какие у бар причуды бывают!

Потому простой народ в зале, нимало меня не стесняясь, завтракал, утолял жажду кто чаем, кто пивом и, конечно, чесал языками. Поначалу, погружённый в мрачные свои мысли, я не прислушивался, но понемногу начал выхватывать из общего гула отдельные фразы, а когда осознал, о чём речь, то и вовсе насторожился.

– Жалко-то как малютку!

– Да уж, не повезло барышне…

– И как только няньки недоглядели?

– Вот уж достанется им теперь от князя!

– Да брось ты, больно-то он радел о ней прежде!

– Всё же родная кровь…

– И за дохтуром послали слишком поздно. Ну, вот как так, а?

– Видать, было ей то на роду написано. Куды ж против Божьей-то воли попрёшь?

– А всё одно, и жила барышня несладко, и померла нелепо.

– Зато в раю сейчас яблочков вкушает.

Довольно скоро я сообразил, в чём дело. Не потребовалось даже заводить разговоры – многое можно было прочитать в цветках их душ, а к тому же ещё и Алёшка, тоже навостривший уши, кинул простенькое заклятьице «язычная развязка». Не на всякого человека действует, не говоря уж об Иных, но тут хватило с лихвой.

Вчера, оказалась, померла маленькая Даша – дочь князя Корсунова, коей папенька так и не ответил взаимностью. Через неделю ей должно было исполниться шесть, но не сложилось. Никаких душераздирающих подробностей не было – просто-напросто дитя простыло. Выпустили её на прогулку, побегала девчонка по снегу, повалялась в сугробах – и с того дня начала кашлять, и никто, кроме матери её Антонины Николаевны, на то особого внимания не обратил, да и к той не прислушались. Эка невидаль, простуда. Чай с малиной – и как рукой снимет. Так постановили няньки, однако же не сняло. Быстро всё случилось, миновала пара недель с того злополучного барахтанья в снегу – и конец. Кидало девчонку из озноба в жар, а из жара в озноб, и никакие местные снадобья не помогали. Князю, зная бешеный нрав его, до самого последнего часа докладывать не решались, а тот, похоже, и не вспоминал, что растёт у него дочурка. Потом, как уж повинились, распорядился привезти из Твери доктора Огурцова, да тот руками уже развёл, сказал – кабы хоть тремя днями раньше… теперь же остаётся уповать на волю небес.