Число раненых и пропавших без вести росло, и военное министерство передало свои обязанности эффективно действующему Красному Кресту в Булони. Гертруда впряглась в лямку – и все аспекты работы теперь стекались в ее умелые руки. Она попросила и получила согласие на то, чтобы составление ответов на запросы, где надо было извещать семьи о смерти их родственника, доверили ей. Ее стиль резко контрастировал с этим пугалом – формой B101-82, рассылаемой военным министерством.

«Мадам,

мой печальный долг – информировать Вас, что в сегодняшнем докладе военного министерства сообщается о смерти рядового Вильямса Дж. Д., личный номер 15296, произошедшей в неуказанном пункте 13 ноября 1915 года. Причина смерти – гибель в бою».

«Телеграмма страха» была еще более лаконичной:

«С глубоким прискорбием извещаю Вас, что Е. Р. Кук из полка Британских гренадеров был убит в бою 26 апреля. Лорд Китченер выражает свое сочувствие. Секретарь военного министерства».

Гертруда изо всех сил старалась сообщать это известие как можно мягче и сочувственнее. Разбив на этой грустной работе пишущую машинку, она получила новую модель в качестве награды. Объединенный военный комитет в отчете отметил работу Гертруды, не назвав ее, но описав ее подход:

«От официальных форм и методов следует по возможности отказываться, чтобы автор каждого запроса ощущал, что к нему относятся с определенным личным интересом… И многократно было доказано: не бывает напрасным труд, затраченный на то, чтобы убедить родственников пропавшего без вести, что по их запросу проводился широкий и тщательный поиск».

12 января Гертруда написала Чиролу:

«Они всю корреспонденцию поручили мне – в Париж, Булонь и Руан. Я рада, поскольку форма, в которой мы передаем страшные известия – а это в основном нам и приходится передавать, – имеет огромное значение, и когда мне приходится это делать, я хотя бы понимаю, что это не делается спустя рукава… Я веду уединенное существование и ни о чем не думаю, кроме как о тех бедных людях, за чьей судьбой так болезненно следую…

Письма, которые я ежедневно получаю и на которые отвечаю, рвут сердце. Но даже если мы мало можем сообщить этим людям хорошего, их, я думаю, немного утешает, что было что-то сделано для выяснения судьбы их любимых. Часто я сама знаю, что никакого шанса для них нет, и стараюсь тогда отвечать как можно мягче и тщательно скрывать от них жуткие подробности, которые мне довелось узнать. И это ежедневная работа».

И тут, в момент самого глубокого упадка духа, Гертруда получила письмо, вернувшее ее к жизни. Она все время ждала его сообщения и поехала прямо туда его встречать.

Для коллег по офису это стало полной неожиданностью: начальница, никогда не бравшая выходных, даже на обед редко выходившая и остававшаяся в офисе после работы, вдруг уезжает, ни слова не сказав.

Эти четыре ночи и три дня Гертруда провела с любимым мужчиной перед его отъездом в Галлиполи. Она знала, что может никогда его больше не увидеть. Когда он уехал, она в проливной дождь села на пароход «Фолькстоуна», идущий в Булонь, и на сердце было тяжелее, чем когда бы то ни было. И без того угнетенная, она вступала в самый темный период своей жизни.

Иногда Гертруда, сидя в одиночестве за столом в пустом здании после ужина, рядом с переполненной пепельницей и вазой с весенними цветами из далекого солнечного мира, опускала голову на руки и плакала. Теперь в каждом списке убитых или раненых мог оказаться Дик или Морис. Она была твердо уверена, что никогда не будет знать счастья. В ее письмах домой звучит нота долгого страдания.

«Моя работа продолжается – постоянная, всепоглощающая и такая печальная, что иногда мне едва удается ее выносить. Как будто самое сокровенное досье войны проходит через мои руки. Рассказы, которые до меня доходят, незабываемы. Простые цифры, которые в них живут, населяют мои мысли, а их слова, возвращенные мне, звенят в моих в ушах. Все эти потери, вся эта скорбь…

Вот мы сидим, а жизнь утекает, как вода, и ничего не сделано. В то, что происходит на переднем крае, невозможно поверить. Люди в окопах по колено в воде, грязь непроходимая. Они вязнут по колена, по бедра. Из положения лежа невозможно стрелять, потому что локти уходят в грязь по запястья. Половина поступлений в госпитали – ревматизм и обморожения. И в траншеях они сидят по три недели, иногда по тридцать шесть дней – подумать страшно».

Идя по пляжу под проливным дождем, Гертруда думала об этих солдатах, брошенных в неразбериху войны, а ведь каждый из них – чей-то возлюбленный, брат, муж или сын. Еще она думала об энтузиазме начала войны, о возможной судьбе тех молодых йоркширцев, которых она побудила идти воевать. За эти три месяца в Булони Гертруда постигла окопную войну так, как мало кто из штатских. Каждый день в ее голове звучала артподготовка, предшествующая атаке пехоты, мелькали картины, как выскакивают из окопов люди, бегут по полю и ныряют в воронки от снарядов, устанавливают пулеметы, а за ними еще три-четыре человеческих волны перелезают через бруствер и бегут в сторону немецких позиций. Гертруда видела, как они быстрым шагом движутся вперед, а потом вспыхивают сигнальные ракеты, и цепи прорываются сквозь ураган снарядов немецкой артиллерии. Она видела, как взлетают в воздух тела, разлетаются в разные стороны конечности. Видела упавших неподвижно на землю, слышала вскрики раненых, бьющихся в агонии. Видела, как перестраиваются смешавшиеся цепи и снова короткими перебежками подступают к немецким траншеям. Слышала командные выкрики, пронзительный клич наступающих британцев, взрывы гранат и треск пулеметов. И слышала стоны и крики оставшихся, когда снова откатывались отбитые британские цепи. Убитые, раненые, пропавшие без вести – все они, вся эта грязь и кровь ужимались до фамилий в списках на письменном столе в Булони. «Среднее время пребывания офицера на фронте до ранения оценивается примерно в месяц, – писала она Чиролу 2 февраля. – Захват, потеря и повторный захват траншеи дают именно такой результат, и за последние шесть недель потеряно 4000 жизней. Горькая и напрасная утрата».

24 апреля Морис отличился на фронте. Подполковник Гринховардского полка, он сыграл одну из главных ролей в атаке на деревню Фортейн, за бельгийской границей к северо-западу от Лилля, где немцы прорвали фронт. Когда был убит подполковник Г. Х. Шоу, командовавший четвертым батальоном Восточно-Йоркширского полка, сражавшегося рядом, Морис принял на себя командование обоими батальонами и атаковал немцев, отогнав их больше чем на милю. Его ранили в марте следующего года, он долго оправлялся от последующей операции, но через несколько месяцев вернулся на фронт. Снова был выведен из строя в июне семнадцатого года, оглохнув почти полностью.

Британская общественность в основном не подозревала об истинных цифрах потерь, в то время как у Гертруды была ясная картина реальности и продолжающейся лжи. Она знала, что целые батальоны до последнего человека могут быть истреблены за день, подчиняясь приказам штабных офицеров, никогда, возможно, не бывавших на переднем крае. Это было начало разочарования в правительстве и власти вообще, для открытого выражения которого она все же оставалась слишком лояльной. Сформировавшееся отношение ей предстояло пронести через всю жизнь. «Пиррова победа при Нев-Шапель показала еще яснее прежнего, что прорвать фронт мы не можем. Почему скрывают наши потери – трудно догадаться. Они близки к 20 тысячам, а немецкие потери – от 8 до 10 тысяч».