Дорогая, я всё это на тебя изливаю [следующие строчки были зачёркнуты]. Ты вне сомнений распорядишься своим будущим лучше меня. Пусть я буду для тебя дурным примером. Если тебе сейчас больно настолько, что кажется, ты не сможешь этого вынести, и если из-за этого ты – сейчас или когда-нибудь – возненавидишь меня (и я сказала об этом Абби), тогда мне не о чем жалеть. Возможно, я – тот самый человек, которого тебе предопределено было, как ты говоришь, встретить, и единственный, и ты сможешь всё это оставить в прошлом. Если же нет, при всём нынешнем фиаско и удручающих обстоятельствах, я знаю, ты тогда была права – всё это не обязательно должно быть вот так. Я очень хочу поговорить с тобой один раз, когда ты вернёшься, если у тебя будет желание, если не сочтёшь это невозможным.

Твои растения так и растут вовсю на заднем крыльце. Я поливаю их каждый день…»

Терез больше не могла читать. За дверью она услышала шаги – кто-то медленно спускался по лестнице, а потом более уверенно пошёл через коридор. Когда шаги стихли, Терез открыла дверь и постояла там минуту, борясь с искушением всё оставить и просто уйти отсюда. Затем она прошла по коридору к двери миссис Купер в глубине дома.

Миссис Купер вышла на её стук, и Терез произнесла заранее подготовленные слова о том, что она съезжает сегодня вечером. Она наблюдала за лицом миссис Купер – та не слушала её, а лишь реагировала на выражение её лица, и внезапно лицо миссис Купер показалось ей её собственным отражением, от которого она не могла отвести взгляда.

– Что ж, мне жаль, мисс Беливет. Мне жаль, если ваши планы расстроились, – сказала она, в то время как на её лице запечатлены были лишь шок и любопытство.

Потом Терез вернулась в свою комнату и начала собираться: она уложила плашмя на дно чемодана картонные макеты и затем – книги. Через минуту она услышала, как к двери приближается миссис Купер – медленно, как будто что-то несёт в руках, – и Терез подумала, что если это снова поднос с едой, она закричит. Миссис Купер постучала.

– Куда мне пересылать вашу почту, голубушка, если ещё будут письма? – спросила миссис Купер.

– Пока не знаю. Я вам потом напишу. – Распрямившись, Терез почувствовала головокружение и слабость, будто вот-вот упадёт в обморок.

– Вы ведь не собираетесь пускаться в дорогу на Нью-Йорк так поздно ночью? – Миссис Купер называла ночью всё, что было после шести.

– Нет, – ответила Терез. – Тут недалеко отъеду. – Ей не терпелось остаться одной. Она посмотрела на засунутую под пояс серого клетчатого фартука и оттопыривавшую его руку миссис Купер; на растрескавшиеся мягкие домашние туфли, с подошвами, истёртыми на этих полах до состояния папиросной бумаги, – подошвами, которые ходили по этим полам много лет до того, как Терез здесь появилась, и будут ходить тем же курсом ещё много лет после того, как она исчезнет.

– Ну что ж, обязательно мне сообщите, как добрались, – сказала миссис Купер.

– Да.

Она поехала в отель – другой, не тот, из которого она всегда звонила Кэрол. Потом вышла прогуляться и бродила неприкаянно, избегая улиц, на которых они с Кэрол бывали вместе. Можно было бы уехать в другой город, подумала она и остановилась, почти готовая вернуться к машине. Потом пошла дальше, не разбирая толком дороги. Она ходила, пока не замёрзла, и библиотека оказалась ближайшим местом, куда можно было зайти погреться. Проходя дайнер, она заглянула через окно внутрь. Датч заметил её и, знакомым движением пригнув голову, как будто ему требовалось посмотреть из-под чего-то, чтобы разглядеть её в окне, улыбнулся и помахал ей. Её рука автоматически поднялась в ответном прощальном взмахе, и она вдруг подумала о своей нью-йоркской комнате, с платьем, по-прежнему лежащим на раскладном диване, с загнутым углом ковра. Если бы только она могла сейчас протянуть руку и расправить угол ковра, подумала она. Она стояла, вглядываясь в узковатый, добротного вида проспект с круглыми уличными фонарями. По тротуару к ней приближалась одинокая фигура. Терез поднялась по ступенькам библиотеки.

Мисс Грэм, библиотекарь, поздоровалась с ней, как обычно, но в главный читальный зал Терез не зашла. Сейчас там было два-три человека, один из них – лысый мужчина в очках с чёрной оправой, которого часто можно было видеть за столом в центре. А сколько раз она сама сидела в этом зале с письмом от Кэрол в кармане… С Кэрол рядом. Она поднялась по лестнице – мимо зала истории и искусства на втором этаже, дальше, на третий этаж, где прежде никогда не была. Там размещался единственный зал – большой, пыльный, с застеклёнными книжными шкафами вдоль стен, парой живописных полотен и мраморными бюстами на пьедесталах.

Терез села за стол, и её тело заныло, расслабляясь. Она опустила голову на руки на столе, внезапно обмякшая и сонная, но уже в следующую секунду она отодвинула стул и встала. Ужас мелкими иголками впивался в корни волос. Каким-то образом до этого самого момента ей удавалось делать вид, что Кэрол никуда не делась, что когда она вернётся в Нью-Йорк, они увидятся, и всё будет, непременно должно быть как прежде. Она нервно окинула взглядом зал, словно ища какого-нибудь опровержения, какой-нибудь возможности всё поправить. На мгновение ей показалось, что её тело может само по себе разлететься вдребезги или броситься через весь зал в высокое оконное стекло. Её взгляд остановился на бледном бюсте Гомера, на едва очерченных пылью, пытливо вздёрнутых бровях. Она повернулась к двери и впервые заметила картину над притолокой.

Она просто похожа, подумала Терез, не совсем та же, не та же, но узнавание потрясло её до самой глубины и всё росло, пока она смотрела на картину, и она знала, что картина – в точности та же, только гораздо большего размера, и она видела её много раз в коридоре, ведущем в музыкальную комнату, пока картину не убрали оттуда, когда Терез была ещё маленькой: улыбающаяся женщина в изысканно украшенном платье какого-то королевского двора, ладонь чуть ниже горла, надменная голова повёрнута вполоборота, словно живописец каким-то образом поймал её на ходу, так что даже висевшие в ушах жемчужины, казалось, были в движении. Она узнала эти невысокие, чётко вылепленные скулы, полные, улыбающиеся одним лишь уголком, кораллового цвета губы, насмешливо суженные веки, сильный, не слишком высокий лоб, слегка выдающийся – это было видно даже на картине – над живыми глазами, заранее всё знающими, и сочувствующими, и смеющимися одновременно. Это была Кэрол. И теперь, в это долгое мгновение, пока Терез не могла отвести взгляда от картины, губы улыбались и глаза разглядывали её с насмешкой, и ничем больше; последний покров сошёл, обнаружив за собой лишь насмешку и злорадство, восхитительную удовлетворённость удавшимся предательством.

Судорожно ахнув, Терез пробежала под картиной и ринулась вниз по ступенькам. В коридоре на первом этаже мисс Грэм обратилась к ней с какими-то словами, о чём-то встревоженно спросила, и Терез услышала собственный ответ, прозвучавший, как невнятный лепет идиота, потому что она всё ещё ловила ртом воздух, отчаянно пытаясь восстановить дыхание. Она пронеслась мимо мисс Грэм и выскочила на улицу.

22

В середине квартала она открыла дверь кофейни, но оттуда зазвучала песня, которую они с Кэрол слышали повсюду, и Терез отпустила дверь и пошла дальше. Музыка продолжала жить, но мир был мёртв. И эта песня однажды умрёт, подумала она, но как мир вернётся к жизни? Как вернётся его соль?