Еще в 1949-м, при Сталине, руководство СССР приняло решение глушить «вражьи голоса», а потому слушать их было довольно трудно, это требовало определенного напряжения и упорства. Со временем аудитория «голосов» расширилась, что можно отнести к серьезным просчетам официальной советской пропаганды. А с началом перестройки «голоса» глушить перестали: в СССР была отменена цензура, и очень скоро в стране не осталось ничего такого, что не подвергалось бы порицанию или осмеянию со стороны возглавивших редакции газет и журналов некогда усердных слушателей этих голосов.

…………………..

Как и большинство советских «юношей, обдумывающих житье», я не избежал влияния «вражьих голосов» и прилежно слушал их многие годы. А открыл я их, наезжая в гости к моему дяде Юрию Михайловичу Батурину. Будучи джазистом, он прежде всего искал в чуждом эфире новые музыкальные ритмы и темы, их в советском музыкальном пространстве было маловато, но, конечно, не отказывал себе и в удовольствии выяснить, что клевещут об СССР из-за бугра. Многие тогда бродили по волнам в поисках мелодий, а натыкались на информацию. Кстати, всеобщей битломании моего поколения я как-то избежал. Мне, конечно, нравилась песенка «Girl», но умирать в счастливых судорогах оттого, что ливерпульская четверка в паузах между куплетами шумно набирает и выпускает из легких воздух, мне совершенно не хотелось.

Иногда, приезжая в гости в Большой Комсомольский переулок, я заставал дядю Юру на тахте возле большой радиолы «Ригонда». Он слушал, скажем, музыкальный «Севооборот» из Лондона или спор политологов на мюнхенской «Немецкой волне» о том, сможет ли когда-нибудь Москва искупить свою жуткую вину за танки на Вацлавской площади. Кстати, вопрос о том, сможет ли Мюнхен искупить вину за то, что именно в этом городе окреп нацизм, политологов нисколько не беспокоил. Но это я понял позже. Поначалу пойманный вражеский голос было слышно отчетливо, почти как отечественное радио, но потом, словно нащупывая в эфире вредную станцию, накатывала сначала одна помеха, потом вторая, и наконец членораздельная речь пропадала в диком трескучем вое. Дядя, подмигнув, некоторое время вращал колесико, шаря в эфире, и снова натыкался на заглушенную станцию. Но там уже говорили о заграничных чудачествах беглой сталинской дочери Светланы. Кстати, когда я жил в Орехово-Борисове, из наших окон виднелся за лесом частокол антенн. Это и была станция глушения «вражьих голосов», построенная до войны, чтобы Коминтерн мог из Москвы звать в светлое завтра мировой пролетариат, а позднее ее сделали «глушилкой». Чем не символ деградации, которую пережила советская идеология?

Иногда в комнату Батуриных заглядывал сосед Алик, толстый, смешливый директор вагона-ресторана, и говорил совершенно серьезно:

— Значит так, Башашкин, звонили из КГБ и просили, чтобы ты сделал звук потише!

— Как из КГБ?! — бледнел я.

— Шутка. Слышал, Гиндин из Большого на гастролях в Италии сбежал?..

— Слышал. Я с ним как-то халтурил на свадьбе, — сообщал дядя. — Он совсем не пил. А это подозрительно!

— Понял! — кивал сосед и через пять минут приносил водку в похожем на колбу ресторанном графине и бутерброды с красной затвердевшей икрой, явно оставшейся с прошлого рейса.

Я тоже стал ловить «голоса» на нашем стареньком приемнике «Рекорд». Помимо прочего, мне под них хорошо рисовалось, а я еще надеялся превратить свой чугун в полноценный гипс. Каждый свободный вечера сделав уроки, я шуршал карандашом, рисуя розетку или маску. Особенно любил я слушать чтение книг запрещенных в СССР писателей. Одно время регулярно передавали «Архипелаг ГУЛАГ» в исполнении сбежавшего, как и Гиндин, актера Юлиана Панича. Его плачущий голос, повествующий о бедах безвинно посаженных в тюрьму, до сих пор стоит у меня в ушах. Такую же безысходную интонацию я встретил в жизни еще лишь однажды, когда случайный попутчик в поезде рассказывал мне, как ни за что ни про что отсидел двенадцать лет, убив по неосторожности жену.

Отец, погруженный в свой заводской мир с интригами вокруг спирта для протирания контактов, долго не вникал в то, что это я слушаю по вечерам, а когда сообразил, надавал мне по шее, сообщив, что таких дураков, как я, он вдоволь насмотрелся, когда служил срочную в конвойных войсках. И мне пришлось уйти в подполье: без свежего ветра свободы, дувшего из всех щелей «железного занавеса», я уже не мог… Судя по всему, такой зависимостью страдали многие. Однажды, дожидаясь троллейбуса, я услышал, как интеллигентный гражданин, разглядев висевшие напротив остановки портреты членов Политбюро, промолвил:

— Странно…

— Да, действительно! — живо согласился второй, проследив направление его взгляда.

— А у нас всегда так, — подтвердил третий. — Я еще позавчера вызвал из «Зари» мастера холодильник починить — и до сих пор никого!

Все трое имели в виду одно и то же: «голоса» два дня передавали о снятии с поста члена Политбюро Кириленко, а его портрет все еще висел.

Это было главным, что привлекало к «голосам»: оттуда можно было услышать то, о чем в СССР помалкивали. К тому же интонация была выбрана очень точно: дружеское сочувствие к лишенному правды советскому народу вкупе с искренним желанием помочь ему в этом горе, неизбывном, пока у власти находятся кремлевские геронтократы. Злорадство появилось у них значительно позже.

Довольно долго я был убежден, что там и в самом деле работают рыцари правды и паладины истины. Но в 1989-м в составе большой советской делегации я попал в Париж в рамках двухсотлетия Великой французской революции, и меня как автора нашумевшей повести «Сто дней до приказа» пригласили в парижскую студию радио «Свобода». К моему удивлению, располагалась она не в особом вещательном здании, а в жилом доме напротив, на той же лестничной площадке располагалась чья-то квартира, о чем свидетельствовала латунная табличка с именем. Впрочем, внутри все было как положено: звукоизоляция, записывающие агрегаты, микрофоны с черными поролоновыми наконечниками. Беседовал со мной Семен Мирский, похожий на неулыбчивого Хазанова.

Его голос, низкий, красивый, исполненный бархатной правдивости, я помнил по забугорным передачам, а теперь вот увидел этого человека вживую. Он располагал к откровенности, и, отвечая на вопрос, что я думаю о Советской армии, я простодушно ответил: несмотря на трудности, служить нужно, и чем сильнее армия — тем спокойнее. Он аж подскочил в кресле:

— Нет-нет, так нельзя! Надо перезаписать…

— А что не так?

— Да все не так!

— Но я так думаю!

— Да мало ли что вы там думаете!

Мы нашли компромиссное решение, свернув снова на тему страдания интеллигентного и не совсем русского мальчика, угодившего в лапы старослужащих садистов…

Когда ныне я изредка прихожу на эфир «Эха Москвы», то сразу вспоминаю парижскую студию радио «Свобода», Семена Мирского и его слова: «Да мало ли что вы там думаете!» С чего бы это?

…………………..