Он подтолкнул брата плечом, махнул рукой, и Мишель, сопровождаемый Столыпиным, вышел из комнат. Когда они закрыли дверь, слышно было, как Юрий распевает свою любимую, совершенно невообразимую песню, известную под названием «поповны».

Монго глянул на Мишеля искоса. У того под щегольскими усами подрагивали губы; затем мгновение слабости прошло, и Мишель побежал вниз по лестнице, дробно стуча сапогами, — в это мгновение он был так схож с Юрием, что Монго опять поневоле погрузился в свой странный сон наяву.

* * *

Пятигорск и в самом деле кишел знакомыми. На удивление быстро и ловко устроилось с болезнями Мишеля: доктор, обследовав его, обнаружил целый букет болезней, от ревматизмов до худосочия, и некоторое время строго, начальственно удивлялся:

— Как это вы, батенька, с таким букетом воевать ухитряетесь?

— Через силу, — сказал Мишель.

Милый человек доктор посоветовал и насчет квартиры, и дал нужные предписания, добавив при этом:

— Многие господа выздоравливающие, стало быть, пренебрегают, поскольку воды обладают неприятным запахом. Может, оно и так, что запах неприятный, однако лично вам пренебрегать не следует — в ваши лета надлежит обладать хорошим здоровьем. А если пенсион желаете — ловите чеченскую пулю какой-нибудь неопасной частью тела. Но вот с худосочием и ревматизмами шутки гораздо более плохи, могу вас уверить.

Мишель слушал эту речь, и брови на его лице чуть подрагивали от сдерживаемого смеха. Доктор, конечно, видел и это, но отнесся благодушно: молодежь!

Монго в роли гувернантки при взбалмошном поручике выглядел гораздо более солидно, нежели Мишель, и потому, произнося свои нравоучительные речи, доктор глядел по преимуществу на него, а не на пациента. Монго несколько раз кивнул, чувствуя себя глупо.

Когда доктор ушел, Мишель стал потирать руки и радостно бегать по комнатам. Кое с кем из здешнего общества он был хорошо знаком: встречался в прежние приезды на воды; кое-кого знал мельком и по рассказам брата. Ему предстояла авантюра длиной в месяц, и он испытывал сильное возбуждение. Впрочем, много ли удовольствия дурачить людей, не способных запомнить, какой на самом деле цвет волос у Лермонтова: светлый или темный!

— Поскорей снимем комнаты, и я хочу купить лошадей, и… надо написать бабушке. Ты пока здесь решай, что хочешь к обеду, а я спущусь.

С этим Мишель побежал вниз. По приезде в Пятигорск со Столыпиным временно остановились в лучшей городской гостинице, которая, как и та, в Ставрополе, принадлежала Найтаки, почтенному и всеми любимому ресторатору, коему прощалось за гостеприимство и готовность услужить постояльцам решительно все: и высокие цены, и вообще то, что Найтаки был, по общему мнению, «пройдоха», «армяшка», «грек» и «каналья страшный», все одновременно.

Внизу обнаружился фельдъегерь с большой сумкой — вез почту. Лермонтов накинулся на него, как коршун:

— А, фельдъегерь, фельдъегерь!

Фельдъегерь отстранился, посмотрел на приплясывающего молодого офицера, щупленького и невзрачного, с легкой неприязнью:

— Нельзя, ваше благородие, — казенная почта.

— Да я и сам — казенный человек! — кричал Лермонтов, норовя ухватить фельдъегеря за плечо и сдернуть сумку. — Голубчик, дай поглядеть — что там у тебя!

— Пустите, ваше благородие, с ума вы сошли! Говорят вам, казенная почта!

— Я вам тоже говорю — я и сам казенный!

С этими словами Лермонтов повис на ремне сумки, едва не придушив фельдъегеря. Тот, побагровев, начал потихоньку локтем отпихивать назойливого офицера.

— Я к начальству послан, в армию, уймитесь же.

Мишель ловко сунул что-то ему в руку и, пока фельдъегерь был отвлечен взяткой, выхватил суму и вытряхнул хранившееся в ней на стол. Там оказались только запечатанные казенные пакеты, — никаких писем не было.

Огорченный Мишель выбрался на улицу и погулял немного по бульвару. Впереди, точно конечная цель всякого жизненного пути, виднелся пологий длинный холм с крытой галереей; дальше начинались огромные горы — как бы за пределом досягаемости для человека и вне круга его маленькой, жалкой жизни. Но Мишель знал, что человек, если решится, может стать ровней — не то что такой горе, но целой вселенной, и потому уныние потихоньку оставило его.

— Лермонтов! Здравствуй.

Мишель поднял голову. Перед ним высился князь Александр Васильчиков, длинный, более-менее успешно сражающийся со своей природной нескладностью при помощи элегантных манер. Васильчиков рассматривал Мишеля немного странно: как будто приглядывался. Мишель дернул плечом:

— Видишь — лечиться приехал. Сейчас пойду доложусь Ильяшенкову — то-то старик будет ворчать!

— Ты проездом?

— Надеюсь застрять, — сказал Мишель. — Шура — место скучное, гарнизон. Мне запрещено отлучаться от полка, то есть — никакой возможности отличиться и выдвинуться. Так что времени теперь навалом…

— А, — сказал Васильчиков. И опять посмотрел на Мишеля испытующе.

Он, смеясь, закрылся рукой:

— Довольно тебе меня просвечивать, а то, неровен час, увидишь все мои кишки с их содержимым…

— Ты один приехал? — спросил Васильчиков, отводя глаза.

— Нет, со мной — Монго… Его ко мне приставили родственники, полк кузин и батальон тетушек, озабоченных моим поведением. Под командованием, разумеется, светлейшего генералиссимуса бабушки.

— Ясно, — сказал Васильчиков. — Увидимся. Я квартирую в старом доме у Чилаева — снял там три комнаты. А средний дом у него весь свободен.

— Вот и хорошо, — оживился Лермонтов. Неожиданно он зевнул. — Я тут еще погуляю, — сказал он, показывая на скамью, где устроился сидеть, созерцая красивые, но скупо отмеренные взору окрестности. — Если хочешь, заходи к Найтаки — Монго там и, кажется, скучает.

Васильчиков последовал совету, но вовсе не потому, что хотел развлечь скучающего Монго. После разговора с Беляевым князь не находил себе места. Он чувствовал, что Лермонтов — нечто вроде гранаты, готовой лопнуть и поранить без разбору осколками целую кучу народу. Само существование этого поручика, единого в двух лицах, было чревато скандалом. И, что хуже всего, сам Лермонтов, похоже, почти не догадывается, какую опасность представляет. Что там — какая-то дюжина ружей, проданная горцам! Пусть даже такое и не один раз случалось… И пусть контрабандисты и торговцы людьми продолжают сновать вдоль наших берегов — ущерб, причиняемый ими государству, не так уж велик. Но все это должно происходить в тайне.

А когда начинаются шумные разговоры, непонятные выходы в отставку, попадания пальцем в небо — да еще при свидетелях, да еще при таких ненадежных свидетелях, как трещотка Лермонтов и буян Дорохов…

А что, если сам Лермонтов по себе является плохо скрытым от посторонних глаз позором дворянской семьи?

И — который из двоих?