Мы по очереди склоняли головы и повторяли за ним молитву.

Аминь.

У Святоши красивый голос и черты лица — как у героев древности, и еще узкая бородка — больше ни у кого из нас ее нет. А лицо худое, аскетическое. Мы знаем: когда он молится, в нем появляется какая-то твердость и взрослая сила. Так вот, отцу Луки, видимо, показалось, что кто-то занял его место — место отца. Или он решил, что не сумел сделать то, чего мы от него ждали, и мальчик с лицом средневекового мистика пришел ему на помощь. Тогда он как будто исчез. И больше на протяжении всего ужина мы не слышали его голоса. Он поглощал одно блюдо за другим. И ни разу не засмеялся.

Поужинав, мы все стали убирать со стола. Мы всегда так поступаем: мы ведь хорошие мальчики, — но лично я это сделал для того, чтобы попасть на кухню и взглянуть на балкон, о котором мне рассказывал Лука. И действительно, я увидел перила, и мне не составило труда представить себе сгорбленную спину его отца, руки, лежащие на парапете, взгляд, устремленный в пустоту.

Потом мы ушли; нам казалось, что ужин не слишком удался. Но я единственный знал, в чем дело: ни Бобби, ни Святоша тогда еще не обсуждали с Лукой его семью. Поэтому мы сошлись на том, что отец Луки — какой-то странный. Все в этом доме было странно. Мы решили, что больше туда не пойдем.

О том, что Андре известно обо мне, о моем существовании, я узнал однажды днем: я лежал на кушетке вместе со своей подружкой, под красным пледом, она трогала меня — так мы занимаемся сексом. Как правило, наши девушки верят в Господа и в Евангелие, как и мы, а это значит, что в брак они вступают девственницами — хотя в Евангелии и нет такого предписания. Поэтому единственный доступный нам вид секса — часами трогать друг друга и разговаривать. Мы никогда не кончаем. Почти никогда. Мы, мальчики, трогаем их везде, где только можно, иногда даже запускаем руки им под юбку, но не всегда. Они же сразу начинают ласкать наш пенис: мы сами расстегиваем штаны или даже снимаем их. Все это происходит дома, и родители, братья и сестры находятся тут же, за соседней дверью, то есть в любой момент кто-нибудь может войти. Поэтому мы чувствуем себя неуверенно и занимаемся этим, сознавая грозящую нам опасность. Часто между грехом и наказанием — всего лишь приоткрытая дверь, и оттого наслаждение от прикосновений и страх быть пойманными, желание и угрызения совести охватывают нас одновременно, сливаясь в единое чувство, которое мы называем вожделением: нам знакомы все его оттенки, нам нравится это всепоглощающее ощущение комплекса вины — одно из многих его проявлений. Если кому-нибудь показалось, что это детский взгляд на вещи, — значит, он ничего не понял. Секс — грех, считать его невинным занятием — поблажка, которую позволяют себе лишь убогие.

Так вот, в тот день дома никого не было, и мы занимались этим довольно спокойно, испытывая чуть ли не скуку. Когда в дверь позвонили, моя девушка опустила кофточку и сказала:

— Это Андре, она пришла обсудить кое-что, — после чего встала и пошла открывать.

Она как будто знала, что случится дальше. Я остался лежать на диване, под пледом. Только натянул трусы — а джинсы валялись на полу: я не хотел, чтоб меня застигли, когда я их надеваю. Они обе вошли в комнату, беседуя: моя девушка юркнула обратно под плед, а Андре села в стоявшее рядом детское кресло из дерева и соломы — она сделала это в силу своей склонности вести себя не так, как все: например, вот так усесться в детское кресло из дерева и соломы, когда в комнате полно нормальных стульев, да еще и огромный диван, на котором лежали мы. Усевшись, она с улыбкой сказала мне:

— Привет, — и не представилась, не спросила моего имени — ничего такого. Самое замечательное — что ее совершенно не волновали валявшиеся на полу джинсы, плед и то, чем мы явно занимались до ее прихода. Она просто стала болтать с моей девушкой, сидя в нескольких метрах от моих голых ног, невозмутимо, словно заранее вынеся свой приговор: чем бы мы там ни занимались под пледом — это нормально. Впервые кто-то столь быстро прощал мне мои прегрешения — и так легко, с улыбкой.

Они разговаривали о своем представлении: моя девушка танцевала вместе с ней, они ставили спектакль. Кажется, речь шла о том, что им не хватает освещения и еще какого-то двенадцатиметрового цельного куска серого сукна. Хоть я и находился в той же комнате, я не имел отношения ко всему этому, поэтому ко мне никто не обращался. Мне даже захотелось встать и пойти куда-нибудь побродить, но я был в одних трусах. В какой-то момент, не прекращая разговаривать, моя подружка стала гладить мое бедро, под пледом, медленно, легким движением — как будто это была не ласка, а машинальный жест, дабы то, что возникло между нами, не угасло, а продолжилось после. Трудно было понять, намеренно ли она это делает, — во всяком случае, она меня трогала, и я про себя похвалил ее. Да, в брак они вступят девственницами, наши подруги, но это не значит, что они боятся, — вовсе нет. Она ласкала меня — а Андре при этом находилась в той же комнате. Время от времени — не знаю, случайно ли, — моя подруга даже дотрагивалась до моего члена, томившегося в трусах словно в ловушке. При этом она продолжала разговаривать о сукне и швах, и даже голос ее нисколько не изменился. Что бы там ни было у нее на уме — вела она себя безупречно. Она ласкала мой вставший член, и ни один мускул у нее на лице не дрогнул. Я подумал: надо будет рассказать обо всем этом Бобби — мне не терпелось поделиться с ним. Я как раз подбирал выражения для своего будущего повествования — и тут Андре встала, сказав, что ей пора идти: сукно она попросит в театре, а с освещением что-нибудь придумает. Кажется, они все решили. Зазвонил телефон — он стоял на столике, — моя девушка сняла трубку: это была ее мать. Моя подруга закатила глаза к потолку, потом прикрыла трубку рукой и произнесла:

— Это мама…

Андре шепотом предложила ей спокойно продолжать разговор: дескать, сама она уже уходит. Они попрощались, и моя подруга, не прекращая разговора с матерью, кивком попросила меня проводить Андре и закрыть за нею дверь. Я сбросил плед, встал с дивана и последовал за Андре в конец комнаты и дальше, по коридору. Дойдя до двери, она остановилась и повернулась, дожидаясь меня. Я сделал еще несколько шагов: никогда я не находился так близко к Андре и вообще прежде не оставался с нею наедине, так, чтобы в помещении нас было только двое: я и она. Мне казалось, что в прихожей тесно, теснее, чем на самом деле, поскольку я стоял перед ней в одних трусах и мой член был виден за версту. Она улыбнулась мне, открыла дверь и собралась уходить. Но потом обернулась, и я увидел на ее лице какое-то новое выражение: глаза ее были широко раскрыты.

Первая в жизни фраза, которую Андре произнесла в мой адрес, звучала так:

— У тебя есть деньги?

— Да, кое-что есть.

— Одолжишь мне?

Я вернулся, поискал в кармане джинсов. Моя девушка по-прежнему разговаривала по телефону, я зна́ком показал ей, что все в порядке. Вытащил деньги — не очень-то много.

— Не очень-то много, — сказал я Андре, протягивая ей пятнадцать тысяч лир: мы стояли перед распахнутой дверью, неоновый свет, проникавший с лестничной клетки, смешивался с теплым сиянием, исходящим от лампы в прихожей. В наших вестибюлях часто стоят растения с шипами, которые никогда не видят солнечного света, но при этом продолжают жить; их держат там по двум причинам: во-первых, чтобы облагородить саму лестничную клетку, а во-вторых — как символ особого упорства жизни, молчаливого героизма, коему нам надлежит учиться всякий раз, как мы выходим из дома. Такое впечатление, что их никто и не поливает.