Штука в том, что в нужный момент он как раз и не сможет переместиться. Скорее всего. Точнее, Макс был уверен: без препарата Клейна он — всего лишь пассажир, застрявший на пересадочной станции, и поезда уходят отсюда не по его расписанию. Во всяком случае, так было раньше, и вряд ли он приобрел новые способности за минувшее десятилетие. Пребывание в психушке не добавляет самоконтроля; оно устраняет излишнее любопытство и вселяет веру в подавляющее превосходство химии над личной волей пациента. Химия выдергивает из омута и лишает подвижности, усмиряет буйство и отодвигает кошмары; химия — те же искусственные звезды-якоря, только из другого пособия по ловле рассудка в мутной воде. Сейчас у Макса не было ничего, даже завалящего «леденца», который бродяга достал из роскошного портсигара перед тем, как исчез. А в дырявой памяти задержалось на удивление много того, что было связано со стариной масоном. Например, его увещевания: «Доверьтесь мне, потому что больше вам некому довериться». Макс доверился. Ирка тоже. И — горький привкус во рту; феерия света; экстаз; нирвана; парение; новый сон… Тогда они спаслись.

Тишина сделалась такой, что он понял: за шторами уже нет города. По крайней мере, прежнего города. Растворился всякий посторонний фон, словно съеденный кислотой безмолвия; остались стены, обернутые в три слоя бархата, но и в стенах что-то менялось. И, черт побери, это происходило без всякой химии, само собой. Разве что кто-то («доверьтесь мне…») тащил в темный лабиринт его… и бультерьера. Тащил медленно, но верно. И все это время пес оставался рядом. Не отвалился при перемещении, будто засохшая грязь с ботинок. Голиков не понимал ни черта, кроме одной-единственной мелочи, которая никак не облегчала жизнь: вступили в действие другие правила. Его «устои», изрядно подточенные червем сомнения десяток лет назад, теперь расшатались до такой степени, что достаточно слабенького толчка извне, чтобы пустить рассудок под откос. Хотя зачем же так мрачно? Может, все обстоит как раз наоборот? Разве в больнице ему не намекали, что надо «мыслить позитивно»? Правда, сейчас он не испытывал ничего похожего на ту безбашенную эйфорию и легкость полета, которые сопровождали его во время первых опытов с препаратом Клейна и под возможным гипнотическом влиянием масона. Происходящее ныне скорее напоминало мучительное продавливание сквозь уплотнившуюся темноту, но кто обещал ему райские наслаждения? Он и сам-то гнался за чем-то другим, не очень веря, что это «другое» действительно способно ему помочь.

Голиков отчетливо слышал собственное дыхание и биение пульса, а также тяжелое учащенное дыхание пса. Через минуту кромешный мрак сменился густыми сумерками. Макс все равно не мог бы различить пальцы на вытянутой руке, однако что-то уже просачивалось внутрь железобетонной коробки. Как будто в стенах появились щели, а в них еще клубилась ночь, но все быстро заканчивалось в разорванном на части зыбком мире.

Сам воздух изменился. Он стал суше, запахло старым деревом. Пес глухо зарычал. Вскоре Макс начал видеть кое-что определенное: перламутрово-серый свет наконец пробился сквозь щели, тусклые лучи были заполнены медленно кружившейся пылью, словно колбы песочных часов, что отмеряли заторможенное время.

Голиков поднялся с дивана, который напоминал в полумраке дохлого бегемота с израненной кожей. Жалобно скрипнули пружины; где-то вверху (на чердаке?) тихо засвистал ветер. К этому добавился скрип дощатого пола, когда Макс сделал несколько осторожных шагов в направлении двери, обведенной по контуру светящимся четырехугольником. По пути он заметил кое-что: в этом чужом доме кто-то воплотил в жизнь (а может, уже и в смерть) его давнюю мыслишку — оконные стекла были закрашены до полной непрозрачности. Правда, местами краска осыпалась, и теперь падавший снаружи свет нарисовал что-то вроде карты несуществующего архипелага. Хотя почему несуществующего? Сейчас Голиков мог поверить во что угодно. Между реальностью и бредом больше не было границы, охраняемой санитарами из психушки и сторожевыми псами «здравого смысла».

Скорость изменений нарастала, и это завораживало. Снаружи становилось светлее с каждой секундой, как будто солнце, выброшенное из-за горизонта, стремительно взбиралось в небо. Того света, который проникал внутрь дома, уже было достаточно, чтобы разглядеть обстановку. Возникшее легкое ощущение déjà vu казалось вполне естественным. На глухой стене висел огромный, грубо вырезанный из дерева «анх». Старый ламповый радиоприемник стоял на табурете, обращенный передней панелью к двери, но Макс точно знал, что, взбреди ему в голову обойти табурет и взглянуть на приемник сзади, он увидел бы выпотрошенное нутро. И тем не менее его бы совсем не удивило, если бы вдруг вспыхнул зеленый «глазок» и раздалось шипение эфирных помех, переходящее в музыку далекого оркестра.

Справа у стены — лежанка, застеленная клетчатым одеялом. Слева — небольшой стол с подпаленными ножками. На столе — пустые бутылки, алюминиевая миска, мутные стаканы, окурки, дохлые мухи… В этом доме наверняка никто не жил, а если кому-то и пришлось провести здесь несколько дней, то всего лишь в ожидании. Голиков надеялся, что ему не придется ждать долго.

Дощатая дверь была заперта изнутри на примитивную задвижку. Отодвинув ее, он потянул за ржавую проволочную петлю. Через открывшийся проем увидел часть деревянной веранды, крыльцо и уходящую от крыльца полоску голой земли среди пожухлой травы. Такое впечатление, будто кто-то рассказывал ему об этом месте, только сам рассказчик начисто стерся из памяти. Иначе откуда Максу знать, что через пару десятков шагов тропа раздваивается: левая ведет к колодцу, а правая — к перекрестку, на этот раз настоящему. Что такое настоящий перекресток? Тот, где происходят роковые встречи, где меняется судьба. Тот, куда нельзя вернуться по своей воле. Тот, на котором получаешь шанс только раз в жизни… и на котором теряешь — тоже всего лишь раз.

Макс догадывался, что дом — не более чем декорация, тщательно проработанная, но все равно насквозь фальшивая. Уже стоя на пороге, он оглянулся, словно и впрямь надеялся застать врасплох неведомого иллюзиониста. Бультерьер догнал его и протиснулся мимо, задев боком штанину. Проникавший через дверной проем свет не сделал более различимой стену напротив. Максу показалось, что на самом деле никакой стены нет, а огромный «анх», парящий в пустоте, медленно поворачивается и распадается на фрагменты, все больше напоминая выродившийся «Атомный крест» Сальвадора Дали.

Прочь отсюда. Повернувшись, он прошел по скрипящим доскам, спустился по скрипящим ступеням. Если кто-то когда-то и красил дом, то ветер и дожди стерли следы этих усилий. На перила крыльца села невесть откуда взявшаяся птица. Под крыльцом стоял ржавый остов детского велосипеда. И хотя все возрасты были вроде бы равны перед игрой