Так, в течение нескольких дней, на глазах всей Москвы, Митя Истопчин из блестящего студента университета и подающего надежды молодого литератора превратился в замученного страстью истерика, нуждающегося в отдыхе и лечении. Надо признать, что вся эта история бешеными стараниями его маменьки и правда оказала самое пагубное влияние на состояние его нервов. Лизу Стеклову, с которой его связывала самая нежная дружба, так затравили за «бессердечное кокетство», что она из дома выходить боялась и все время плакала.

Глафира Андреевна, в дела мирские вмешивавшаяся мало, тут проявила такую инициативу, что ее престарелый супруг был совершенно раздавлен и послушно исполнил волю жены. Сопротивление грозило ненужными жертвами. Митю забрали из университета, порвали все его договоренности с московскими газетами, экипировали должным образом и выслали из Москвы в Баден, снабдив письмом к доктору Шрейеру.

Так несчастный молодой Истопчин, став идиотом поневоле, прямо из водоворота московской студенческой жизни попал в лохань с целебной грязью совершенно ни за что.

Посему статский советник Ненашев уповал исключительно на чудодейственные бромистые ванны Шрейера. Авось они, в сочетании с длительным путешествием по Италии, уняли гнев молодого человека и тот не придушит свою маменьку при встрече.

— О Боже! — пальчики Глафиры Андреевны впились в локоть Александра Васильевича. — Вот он! Как бледен! Нет, все напрасно!..

Этого статский советник и боялся. Драма неуклонно заходила на второй круг, и остановить это не было никакой возможности. В отчаянии он положил свою ладонь на руку Глафиры Андреевны и ответил:

— По-моему, ты преувеличиваешь. Просто он похудел и возмужал.

Однако Глафиру Андреевну уже подхватили бурные волны ее собственных переживаний. Она выглядела так, будто вот-вот расплачется. Когда Митя подошел к ним ближе, бросилась к нему на грудь с рыданиями и осыпала поцелуями, повторяя:

— Мой мальчик! Вернулся! Наконец-то, наконец!

Митя остолбенело глядел на маменьку, и лицо его делалось все бледнее и бледнее.

«Бедняга!» — мысленно посочувствовал ему Ненашев.

Митя мог думать только о Лизе.

Виной тому были ее письма. Тон их странным образом изменился полгода назад. Лиза написала странную фразу, что впервые увидела свою жизнь «в истинном свете» и теперь «жаждет предать ей смысл». А еще через месяц от радостной беззаботности не осталось и следа. От Лизы стали приходить гигантские, по многу листов, письма, в которых она рассуждала о России, о характере русского народа, о революции… Эти сумбурные излияния временами казались конспектом. Будто она торопливо пишет за кем-то, а затем рассуждает о написанном.

«То, что радовало меня раньше, теперь кажется таким пустым. Я смотрю на стол и уже не вижу красивого фарфорового сервиза, а вижу мужчин, женщин и детей, трудившихся на фабрике за грошовую плату, чтобы изготовить то, чего сами никогда не смогут иметь. Я не чувствую сладкого вкуса московского калача. Мне кажется, что он отдает солью. Перед глазами лишь крестьянин, бредущий за своей старой кобылой под палящим солнцем, да женщины, встающие до восхода, чтоб испечь эти калачи, а на заработанные крохи купить своим малым деткам хлеба…».

Конечно, Митя сразу понял, что Лиза попала под влияние одного из многочисленных социалистических кружков, широко распространенных в студенческой среде. Но как это могло произойти? Как могло случиться, что милая, светская, избалованная всеобщим вниманием, но от этого не менее прекрасная Лиза увлеклась идеями новых народовольцев? Истопчин терялся в догадках: кто мог приобщить дочку генерала Стеклова к марксистским идеям. Антон Борисоглебский? Ее странная подруга-нигилистка Аглая? Скорее всего, это Аглая. Чего только сборища в ее квартире стоят! Он не решался спросить об этом напрямую в письме. А поскольку ему хотелось, чтобы Лиза писала ему и дальше, он отвечал ей пространным цитированием и размышлениями о современной философии, Шопенгауэре, Ницше, даже Энгельсе, тактично опуская их рассуждения о женской натуре.

Вопреки маменькиным догадкам, никакого «кокетства» или «бурного романа» между Истопчиным и Елизаветой Андреевной никогда не было.

Впервые он увидел Лизу два года назад на даче у Рачковских, куда, разумеется, был приглашен «цвет общества». Ее поклонники заняли центральную беседку и наперебой пытались привлечь внимание. Зеленое платье из воздушной, многослойной, полупрозрачной материи изумительно облегало фигуру Лизы и оттеняло ее карие с зеленью глаза. Они казались изумрудными. Тяжелые, почти черные локоны, на которых едва держались завитки от щипцов, падали на плечи. Острый, может, чуть длинный точеный нос и алые, пухлые губы. Она так громко смеялась и отпускала такие комментарии, что только красота и спасала ее от вульгарности.

— Я всего лишь привел цитату из Платона! — оправдывался Николай Юдин, знакомый Мите по университету. — Да, я так зачитался этим отрывком, что забыл о лошади, на которой еду к Малиновской!

— Разумеется, — отвечала Лиза, — поверьте, мы все поражены и теперь знаем, что вы не только отменный наездник и сердцеед, но и Платона читаете.

Митя вошел и присел на перила беседки, с самого края, откуда он мог спокойно, не отрываясь, любоваться Лизой. Он смотрел на нее и смотрел, физически ощущая, как с каждой секундой ее образ отпечатывается в каждой клеточке его тела, что дышит он тем же воздухом, что и она, и смотрит на те же вещи, что и она. Вместе с тем это любование было совершенно чистым. Он даже не помышлял о том, чтобы придвинутся ближе, чтобы попытаться завладеть вниманием Лизы. Это просто не приходило ему в голову.

Кроме Мити только Борисоглебский не искал расположения Лизы открыто. Даже, напротив, отпускал язвительные шуточки, правда, очень тихо.

— Гипноз стал очень популярен, все мечтают его попробовать, — щебетала Лиза.

— Бедный господин Шарко! — заметил про себя Антон, — хотел исцелить, а вызвал эпидемию.[1]

После ужина Лиза неожиданно сама подошла к Мите близко-близко, заглянула в глаза и прошла мимо, слегка коснувшись пальцами его руки. Ее прикосновение обожгло Истопчина. С этой секунды он уже не мог думать ни о чем другом, только об этом прикосновении. Если бы в тот момент, ему сказали: «Она коснется тебя, и ты умрешь», он не раздумывая согласился бы.

На следующий день, после завтрака, нее собрались на лодочную прогулку. Лиза, в платье-ирис крем-тон, шла чуть впереди, вместе с Юдиным, Петушковым, Шелленгом, Нечаевым и Белыхом, слоном, самыми завидными женихами Москвы. Несколько раз она украдкой оборачивалась и смотрела Мите в глаза. Когда рассаживались по лодкам, вокруг Стекловой возникло столпотворение. Кавалеры так резво занимали места, что прочие рисковали остаться совсем без гребцов.