— Скажите, — сказал он, — кому же она красит губы: себе или вам?

Редактор застеснялся и обещал восстановить машинистку на службе. Но Маяковского обещание не удовлетворило. Он потребовал, чтобы тут же, при нем, был написан соответствующий приказ, что и было сделано.

В Ростове на его публичном выступлении подошли к нему местные молодые поэты и попросили побеседовать с ними. После окончания вечера эта беседа продлилась до трех часов утра…

3

Маяковский — учитель поэтов. Весь облик Маяковского мало соответствовал учительскому званию. Но он умел учить и, по-моему, любил учить. Исправлял отдельные строчки. Выступал незаметным соавтором молодых стихотворцев, иногда подсказывал им темы. Но при этом он всегда считал, что поэт должен быть активным, не должен подчиняться авторитету. Когда какой-либо поэт пытался спорить с Маяковским, отстаивать свое мнение, Владимиру Владимировичу это нравилось. Он не терпел людей молчаливых и покорных.

Он любил слушать стихи в авторском исполнении. Я помню, как смущавшиеся молодые поэты старались ему незаметно подсунуть стихотворения, напечатанные на пишущей машинке или написанные каллиграфическим почерком.

— Нет, вы прочтите! — говорил Маяковский. — Стихи должны звучать, а то я их не запомню.

Если стихи молодого поэта заинтересовывали Маяковского, он просил прочесть их дважды, трижды, потом сам читал и исправлял отдельные строчки.

— Так, по-моему, лучше будет! — говорил он.

Жила в Ростове поэтесса Мария Ершова, женщина тяжелой судьбы, недавно приехавшая из деревни; там ей приходилось худо, она батрачила у кулака. Маяковский был к ней особенно внимателен, много с ней работал, переделывал строчки ее стихов, а главное — подсказал Ершовой большую тему ее творчества.

— Крестьянских поэтов, — говорил он, — у нас много, но женщин, пишущих о деревне, почти нет. Это ваша тема и ваша судьба, личная судьба, которая должна стать судьбой вашей поэзии.

Он и после переписывался с ней, критиковал стихи, посылал ей книги из Москвы. Ершова была тяжело больна, и это, вероятно, помешало развитию ее таланта.

Тогдашние ростовские литераторы — В. Ставский (впоследствии широко известный писатель) и А. Бусыгин (обаятельный рабочий парень, — говорили, что он является прототипом фадеевского Морозки) — не побоялись выступить с критикой Маяковского. Речь шла о его знаменитых торговых рекламах. Товарищи, ценившие творчество поэта, считали, что он не должен размениваться на такие мелочи.

Маяковский вспылил:

— Конечно, я поэт, я об ангелах должен петь!

И он изобразил ангела, взмахнул руками, и пальцы его стали как крылышки: получился замечательный карикатурный типаж.

После этого спора я зашел к Владимиру Владимировичу в номер. Я впервые увидел поэта огорченным и утомленным. Тогда я представлял его человеком твердокаменным.

— Что же делать! — сказал он мне. — Может быть, они и правы.

Вместе со мной был тогда в номере у Маяковского секретарь местной профсоюзной организации работников печати. Маяковский очень подробно расспрашивал его о том, как живут ростовские писатели и журналисты, чем он может помочь им в Москве.

Через несколько месяцев (кажется, в ноябре 1926 года) он вновь прибыл в Ростов. Я встречал его на вокзале. В это время в городе случилась серьезная авария с водопроводом и канализацией.

— Многое я могу простить, — говорил Маяковский, — но если по вине каких-то сверхголовотяпов страдает большой город, прощенья нет!

В этот приезд он казался очень взволнованным и усталым. Ему приходилось выступать по два раза в день, не только в Ростове, но и в соседних городах — Новочеркасске, Таганроге, Азове. Как он благодарил меня и еще двух товарищей за «самый ценный для него подарок»: мы доставили ему в гостиницу ящик нарзана!

В те времена забота о своей внешности считалась явным признаком буржуазности. Многие одевались нарочито небрежно — я, мол, не какой-то нэпманский щеголь. Ох и досталось мне, когда я явился в гостиницу к Маяковскому в «затрапезном» виде.

— Это что у вас — патент на пролетарское происхождение? — издевался он. — Вот вы журналист, встречаетесь с разными людьми, что могут подумать не только о вас, о всей советской прессе?

Я пытался возражать. Ведь сам Маяковский всячески выступал против «красоты».

— Кто это вам сказал, или вы сами выдумали? — спросил поэт. — Человек должен быть красивым и внутренне, и внешне, и замечать красоту вокруг.

Сам Маяковский, может быть, не был красивым в обычном понимании слова, но он был статен, очень пластичен, умел красиво носить свой скромный пиджак, свой джемпер. Даже в его внешнем облике чувствовалось обаяние поэта.

4

Следующая встреча с Маяковским произошла уже в Москве, куда я переехал в начале осени 1927 года.

В Доме печати я поклонился ему довольно робко. Кто был я для него — провинциальный журналист, каких он много встречал в своих странствиях. Но, к моему удивлению, Маяковский сам подошел ко мне. Он даже откуда-то знал, что я работаю теперь в «Гудке».

— Хорошая газета, — сказал Маяковский, — скромная, но хорошая. Много талантливых журналистов…

Маяковский назвал Файнзильберга (будущего Ильфа), Козачинского, Е. Петрова, Бориса Перелешина.

В Доме печати Маяковский бывал часто и дружески беседовал с журналистами. Его все интересовало в работе редакций.

Однажды я застал Маяковского в одной из боковых комнат. Он занимался как будто не совсем подходящим для него делом: помогал клеить стенную газету. Работа шла весело, оживленно.

— Владимир Владимирович, — сказал я, — неужели для этого не найдутся другие люди?

— Я работник печати, — ответил Маяковский, кажется немного даже разозлившись, — и все должен уметь делать, и делать хорошо. А что вы думаете — мое место только на Парнасе? Я не Пегас… я парнасский битюг!

К товарищам простым, скромным он относился с неизменным вниманием и всегда старался им помочь. Другое дело на эстраде, на поэтических диспутах. Там он был резок в полемике, разил противников действительных и мнимых без пощады.

В Театре сатиры шло тогда остроумное обозрение В. Ардова и Л. Никулина «Таракановщина». Это была сатира на тогдашние литературные нравы. В ней был выведен Маяковский под именем Московского. Все зрители отлично понимали, о ком здесь шла речь, тем более что актер, игравший эту роль, был загримирован под Маяковского.

По ходу пьесы Московский приносит профессору Хватову (подразумевался известный тогда литературовед Фатов) лекарство для больной дочери. Он очень заботится о профессоре и о его семье. А затем во время выступления на литературном диспуте называет профессора «старой калошей».

— Разве я хотел вас обидеть? — говорит потом Московский. — Так уж, знаете, вышло, простите. Надо было как-то начать выступление, к чему-то придраться.

После рассказанных выше происшествий в Ростове я, конечно, оценил остроумие этой сцены. Как выяснилось, Маяковский не обиделся. Хвалил авторов за остроумную пьесу. В. Ардов рассказывал, что только одна деталь вызвала раздражение поэта: в пьесе Московский