Я была в гостиной, помогала Элис раскрашивать картинки. Услышала, как родители в кухне начали ссориться, и подумала – обычная размолвка, мало ли что.

Ссора разгоралась, мама говорила все громче, все визгливее. Слов не разобрать, но я помню голос: слова выплескивались наружу с трудом, точно мешали друг другу в мамином горле, точно им не хватало там места.

Отцовский же голос, наоборот, звучал низко и сильно. Он нарастал, проникал сквозь стены. Даже с кухни наполнял гостиную холодом – ледяным, безжалостным.

Дверь кухни распахнулась, ударила ручкой о стену. В этом месте стена давно пошла трещинами – дверь била по ней уже не раз. В коридоре загремели шаги отца в сторону гостиной. За ними следовал жалобный мамин плач.

Я попятилась к дивану, нырнула под подушки, ища тепла в складках ткани. Прижала колени к груди, крепко обняла, спрятала в них лицо. Я дрожала. Мерзла.

Элис так и сидела на полу, раскрашивала принцесс в книжке и не подозревала о надвигающейся буре.

Элис никогда не мерзла. Она была теплой. Любимой.

Дверь в гостиную открылась, вошел отец. По пятам за ним – мама.

Я глянула на нее украдкой.

Глаза у мамы покраснели, она даже не пыталась вытереть бегущие по щекам слезы. Меня она не замечала, умоляла отца:

– Патрик, пожалуйста… – Мама потянула его за рукав. – Ну что ты надумал. Я даже не знаю, куда ты едешь.

– Говорю же – к родственникам, которых не видел сто лет.

– Вот и я о том же. Зачем тебе к ним? Сколько уже прошло? Лет двенадцать? Твои родители умерли, сестер-братьев нет. Ну давай хотя бы поедем вместе, пожалуйста…

– Нет.

– Почему?..

Отец глянул на маму.

– Сама знаешь, почему.

– Это ведь замечательная возможность побыть всем вместе, семьей. Иначе выходит, что ты едешь с Элис, а нас с Клэр бросаешь. – Мамин голос оборвался, она утерла глаза ладонью.

– Хватит! Прекрати истерику, женщина. Я уезжаю в отпуск и беру с собой Элис. Точка, – отрезал отец.

Его голос, в отличие от маминого, звучал спокойно и жестко. Отец посмотрел на Элис, презрение и гадливость во взгляде тут же исчезли, уступив место нежности и любви.

– Пойдем, солнышко. Надевай пальто, моя умница.

Отец протянул Элис красное пальто с капюшоном. Она нерешительно встала. Кажется, только теперь поняла – что-то не так.

– А мама едет? И Клэр? – спросила сестренка.

– Мы едем вдвоем, милая, – ответил отец и легонько встряхнул пальто. – Ну же, одевайся, пожалуйста.

Она послушно сунула руки в рукава, отец застегнул продолговатые деревянные пуговицы.

Мама кинулась к Элис, заключила в объятия, зарылась лицом в ее волосы. Покрыла ее поцелуями, погладила по голове, взяла лицо в ладони, заглянула в глаза.

– Я люблю тебя, Элис. Мама очень-очень тебя любит.

Отец оттащил малышку.

– Хватит. Не расстраивай ребенка.

В мою сторону он ни разу не взглянул. И хорошо. Если бы отец меня заметил, то вдруг тоже забрал бы с собой? Я не хотела уезжать. Хотела остаться с мамой. Я глубже зарылась в подушки, покрепче обняла колени.

Отец за руку повел Элис прочь. В дверях она помедлила. Посмотрела на меня, потом на маму.

– Пока, мамочка. Пока, Клэр, – пропищала сестренка.

Я часто думала – действительно ли она тогда прощалась? Или, наоборот, просила ее не отпускать? Мама подбежала к ним, схватила отца за руку.

– Позвони, когда доберешься. Сообщи, где вы остановились. Вы едете на две недели, да?

Он не ответил, стряхнул мамину ладонь.

– Пойдем, детка.

Я хотела удержать Элис. Хотела помешать ему, но от страха не могла пошевелиться. Отец может меня заметить. Вдруг он и меня увезет? Не смела даже головы повернуть и только краем глаза смотрела вслед Элис.

Затем, стряхнув с себя оцепенение, я метнулась к окну. Элис села в автомобиль. Отец пристегнул ее ремнем безопасности. Захлопнул дверцу, прошел к водительскому месту. Я видела темный затылок сестренки в стекле заднего окна машины.

Что-то заставило ее оглянуться. Она вскинула на меня голубые глаза. В тот же миг я поняла, что Элис не вернется.

Она тоже это поняла.

Спала я плохо. Каждые два часа открывала глаза, ворочалась с боку на бок, в голове мелькали образы Элис, их вытесняло лицо отца, на его месте вдруг возникали змеи и пауки. Не самые мои любимые создания. Среди ночи Люк в полусне погладил меня по голове, пробормотал – ну-ну, спи, малыш. И хотя это не помогло, мне все равно было приятно.

Утром, пока все еще спят, я успеваю принять душ и одеться и начинаю кормить завтраком Хлою.

– Как дела? – В кухню спускается Люк, чмокает меня в макушку. – Ты ночью глаз не сомкнула.

– Так себе, – признаюсь я. – Только маме не говори.

– Что не говорить бабушке? – спрашивает Ханна, жуя тост с джемом.

– Не болтай с полным ртом, – замечает Люк. – И вообще, некоторые слова не предназначены для маленьких ушек.

Он шутливо дергает Ханну за мочку, дочь улыбается, показывая перепачканные джемом зубы.

– Какая ты красавица. – Я корчу ей рожицу.

Ханна смеется. Я рада, что вопрос забыт.

– Как вчерашний урок флейты? – спрашиваю, чтобы окончательно перевести разговор в безопасное русло.

– Хорошо. Мы разучиваем новую песню.

– Какую? – Я вытираю салфеткой рот Хлое. – Вот так, милая. Все съела. Умница.

Ответ Ханны я пропускаю мимо ушей – в кухню заходит мама. Первым делом вижу ее глаза. Обычно они тусклые и печальные, в их глубине таится боль – отражение боли, живущей в сердце, и шрамов, уродующих память.

Сегодня же мамины глаза светятся. Теперь я знаю, что такое «сияющие глаза». Они словно освещают кухню, излучают тепло и счастье.

– Доброе утро, мои дорогие, – приветствует мама, садясь за стол. В руках у нее листок. – Вот мое письмо Элис. Хочешь прочесть? – Вопрос формальный, у мамы нет сомнений в моем желании, и она протягивает листок, даже не завершив фразы. – Это черновик. Я перепишу аккуратно. Ты добавишь от себя?

– Да, сегодня же. Так странно по-настоящему писать Элис, я много лет делала это только в воображении.

Мы с мамой обмениваемся улыбками – восторженными, счастливыми.

– Просто волшебно, – кивает мама. – Читай.