Шоколад и пастила.

      За такие же, как эти,

      Принесут кнуты и плети.

Родина спасает Мишу Королькова.

На Халхин-Голе японцы нападают на Мэнэрэ́. Это единственная невражеская заграница. Как из Риги в сороковом, из Мэнэрэ давно везут хорошие заграничные вещи. В разговорах Мэнэрэ занимает места, как Англия или Польша. Мы выбиваем японцев из Мэнэрэ. Под Халхин-Голом папин знакомый чуть не попал в плен: посреди степи сломалась машина.

Папа и мама ведут меня в первый раз в кино. Кинотеатр Художественный на Арбатской площади. Новый звуковой художественный фильм Если завтра война. Рекомендовал сосед Борис Федорович, так и сказал:

– Рекомендую.

Сквозь ядовитый газ наступает пехота в противогазах, скачет конница, ползут тяжелые танки. В неравном бою погибает один наш летчик. Последние кадры – цветные. Победа. Сталин и Ворошилов на мавзолее. Песня:

      Мы войны не хотим, но себя защитим,

      Оборону крепим мы недаром,

      И на вражьей земле мы врага разгромим

      Беспощадным могучим ударом.

Мы крепим оборону родины. Все подписаны на лотерею Осоавиахима. В небе летает дирижабль с большим портретом Карла Маркса. В газетах гордые орденоносцы – Ворошилов, герои-летчики, Гайдар, Михалков. На улицах гордые значкисты – ворошиловские стрелки. Значкисты попроще, орденопросцы, носят на пиджаках и теннисках по одному-два-три (треугольником) значка ПО, ГСО, ПВХО. Большой знак ПВХО вешают на дома. На Первой Мещанской, на Садовом кольце вырубили деревья – зелень мешает дегазации.

Противогазы продают в аптеках, как грелки. Противогазов и брошюр по ПВХО нет только на Большой Екатерининской. На Капельском я натягиваю на себя новую серую маску с резинками за ушами и длинной гофрированной трубкой. Болезненно поглощаю противохимические брошюры. Иприт пахнет горчицей, люизит – не понял чем, синильная кислота – миндалем. Химическая тревога – удары гонга или по рельсу.

Когда на дворе общественница запретила ругаться фашистом, на свете уже шла большая война. С Капельского на нее смотрели, как с бельэтажа: интересно, но не более, чем кино, и нас не касается. Всей кухней смеялись, что Бек и Рыдз-Смиглы бежали в Румынию. Веселились, читая про первого пленного англичанина. Он заснул на передовой, проснулся и удивился. Удивились и немцы: англичан они еще не видели. Статья называлась: Где же вы, храбрые томми?

В Огоньке – разрушения Лондона, французские беженцы на дорогах, немецкий солдат в Париже у Триумфальной арки.

На карикатуре Бориса Ефимова французские, английские и американские капиталисты ловят цилиндрами деньги: Золото, золото падает с неба.

В карманном атласе к западу от СССР – светло-коричневая Область гос. интересов Германии.

В новом альбоме для марок по листу для каждой страны. Лист Уругвай, лист Парагвай, хотя марок оттуда – пустяк. Ни листа – Австрия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, хотя марок много. Вместо Чехословакии просто Словакия.

От дружбы с Германией – в магазинах алые бумажные цилиндры мемельского цикория.

Во дворе присказка:

– Внимание, говорит Германия.

Дружбу газеты подтверждали неоднократно. В полдень 22 июня Молотов сообщил, чем она кончилась. Папа, мама, соседи, дачники выбежали в переулок на громкое радио от Богословских.

Все обмерли от неожиданности, никто не сказал такого, чтобы запомнилось. Только Вадик:

– Пойду на фронт – и пускай убьют, как Гавроша.

Как нечто само собой разумеющееся – без обсуждений – воспринимали ежедневное от советского информбюро: наши войска оставили город такой-то, город такой-то, город такой-то. С некоторым ужасом, что Кишинев – весной папу звали туда работать, мог бы и согласиться: вместо наших тринадцати метров давали квартиру. С некоторой надеждой, что который день не сообщают про Минск и Смоленск.

Летом – не вовремя – объявили о сталинской премии изобретателю Костикову. Шушукались, что секретное оружие. По радио еще долго пели про самовары-самопалы.

Разговоры лета сорок первого были короткие:

– При современном развитии транспорта голода опасаться не приходится.

– Запасите соли, крупы и спичек, пока есть в кооперативе.

– Не знаю, куда эвакуироваться, на Украину, в Ташкент или в Кисловодск.

– В Быкове старик с козой оказался шпионом.

– На Вялковском кладбище из подбитой рамы спустились четыре летчицы.

– Леваневский не погиб на Северном полюсе, а перелетел к немцам и сейчас бомбит Москву.

– Это все из агентства ОГГ: одна гражданка говорила.

– Как сказать…

По предписанию поссовета халтурщики за пол-литра вырыли в Сосенках щель.

Ночью страшно выла сирена, страшнее сирены от Богословских загробно вещал Левитан:

– ГрАжданЕ, воздУшнаЯ тревОга!

Мама тащила меня сонного через весь участок. Шафранова Дуся одной рукой прижимала маленькую Люську, другой волокла Леньку – он спотыкался и припадал на колени.

В щели пахло свежей землей, но очень быстро делалось душно. Ленька громко чмокал во сне; когда громко били зенитки, просыпался и от страха икал.

Утром всей дачей сладострастно ходили в Малаховку посмотреть – случайная бомба разбила пристанционный домик, кого-то насмерть. Мы искали осколки – были только осколки стекла.

Днем я выискивал в Правде отчеты о зверствах:

– Правая грудь отрезана, левая выпечена, сердце высверлено, половой орган раздавлен.

Алексей Толстой в статье о бомбежке Москвы – как сейчас вижу и наверняка ошибаюсь:

– Раненая женщина восторженно онанировала.

Я не знал, что такое половой орган и онанировала, но запомнил.

Под вечер из гамака сквозь елочки: по переулку медленно, немолодые. Военный со шпалами запрокинул голову, высоким голосом, тоскливо, почти про себя:

– Когда я на почте служил ямщиком…

Вечером у Македонки дачница Тихоновых – маме:

– Счастливый Андрюша – уже все понимает и в армию не возьмут. Будет потом вспоминать…

Юрка Тихонов приходит прощаться: едет в Тюмень, к дяде. Я: – Окопался в тылу?

Юрка с кулаками. Мама меня отчитывает. Как объяснить, что это я из Хулио Хуренито, никого не хотел обидеть.

В тот самый день, когда мы с мамой приезжали на Капельский, явилась общественница – переписывала детей для эвакуации. Мама велела мне залезть под стол, а ей сказала:

– Уже увезли.

Папа роет в сарае убежище – чтобы не в Сосенках, а поближе и поосновательней: потолок в три наката и сверху груда земли почти до крыши. Замаскировано сараем, может, выдержит прямое попадание. Ну, и если придут и выселят. К счастью, не пригодилось.

Над Македонкой правее свалки стоит ольха, высокая, как сосна. Папа ее среди бела дня без помощников при мне ловко спилил пилой, распилил на бревна, у нас во дворе наколол, сложил в сарай: дрова на зиму. К счастью, тоже почти не пригодилось.

Соседки в ажитации прибежали за мамой:

– Евгения Ивановна, вам удастся…

Над дачей Богословских к макушке самой высокой сосны ремнем пристегнулся взрослый Павлик Хлебников. Разводит, как в воде, руками-ногами.

– Павлик, что вы там делаете? Слезайте!