class="v">      Так что меня сразу закачало, да-да,

      Я собрался что есть духу,

      Двинул Васеньке по уху,

      Так что бедный Вася полетел.

      Костя не стерпел такой обиды,

      Кровью налилось его лицо,

      Из кармана выхватил он финку – хлопцы —

      И всадил под пятое ребро.

      Сидели мы на крыше,

      А может быть, и выше,

      А может быть, на самой на трубе…

Целое лето я валялся на крыше – дачников не было, верх не занят – и горланил песни и арии. По переулку проносились садолазы, вопили:

– Андрей, спой серенаду!

Я дожидался Шуркина условного тройного посвиста – боялся пойти к нему сам, неуютно выходить за забор, страшно, что покусает Шуркина Мухтарка – однажды кусала.

Являлся Шурка:

      Хорошо в краю родном,

      Пахнет сеном и говном!

Вдвоем не страшно – ходили купаться. Он ловко плавал, я еле держался на воде. Пузырь воздуха в больших мокрых черных сатиновых трусах поддерживает.

Однажды попробовали повесить котенка, помня, что шаловлив был юный Фриц, вешал кошек… Приготовили шнурок, облюбовали сук – не выдержали, отпустили.

В другой раз – плывем на плоту по узенькой Македонке, баламутим воду у мостков. Баба полощет белье, ругается. Шурка:

– Молчи, старая!

– Как те не совестно, я те в матери гожусь!

– Ты мне в подметки не годишься!

Благонамеренные соседки шептали маме:

– Что общего у Андрюши с этим шпаненком?

Сказать то же про Юрку Тихонова не пришло бы в голову: сын хороших родителей.

Тихоновы происходили с Капельского. Когда Юрка родился, мой папа обменял свой просторный полуподвал на Покровке на маленькую барскую комнату на Капельском.

За зыркающую повадку Юрку прозвали Шпиком – смертельное оскорбление. Со мной он держался превосходительно – четыре года разницы, московский уличный опыт. Звал меня одиночником.

Рассуждал: – Потому что потому

Окончается на У.

Соглашался веско: – Факт. игриво: – Вы правы ́, за вами рубль, жовиально: – Прав, Аркашка, твоя жопа шире, пёрнув: – Жопа подтверждает.

Вразумлял: – А ты говоришь, купаться…

В сердцах: – Ёп-понский городовой!

Закругляя: – Хорошенького понемножку, – сказала старушка, вылезая из-под автобуса.

Отказывал: – На вота тебе! – и показывал на ширинку.

Осуждая Шурку, соседки не замечали, что при – допустим – равном безобразии Шуркин фольклор был мальчишеский, бодрый, а Юркин – взрослый, усталый:

      Поручик хочет,

      Мадам хохочет…

           На острове Таити

           Был негр Тити-Ити…

      И о девушке в серенькой юбке…

      В Капитановском порту

      С какава на борту

      Жанетта оправляла такелаж…

Если у Юрки появлялось новенькое, то это бывало не дай Бог:

  Старушка не спеша

  Дорожку перешла,

  Ее остановил милиционер:

  – Вы нас не слушали,

   Закон нарушили,

   Платите, бабушка, штраф три рубля!

  – Ой что же, Боже мой,

  Да что ты, Бог с тобой!

  Сегодня мой Абраша выходной —

  Я в этой сумочке

  Несу три булочки,

  Кусочек курочки и пирожки.

  Я никому не дам,

            Все скушает Абрам,

            Набьется он тугой, как барабан…

           – Что ты, Вася, приуныл,

            Голову повесил,

            Или в булочной Абрам

            Хлеба не довесил?

           – Надо свесить два кило,

            Свесил кило двести.

            Как увижу я его,

            Удушу на месте!

Юрка прельщал засаленным гроссбухом с марками: Стрейтс-Сетльмент, Лабуан, Абиссиния, синяя американская:

– Линко́льн, освободитель негров.

В круглой картонной коробке из-под мармелада у него были монеты.

– Платина – самый легкий металл, – Юрка показывал алюминиевый жетон Лиги наций.

На очень тяжелой монетке – как сейчас помню – и ошибаюсь:

3 РУБЛИ НА СЕРЕБРО 1840 ГОДА —

и по окружности: ИЗЪ ЧИСТАГО УРАЛЬСКАГО ПЛАТИНЫ.

(По Краузе, платиновая трешка 1840 года существует в единственном экземпляре, и надпись правильная.)

Ни с легкой, ни с тяжелой Юрка не расставался. Однажды промурлыкал:

– Мои финансы поют романсы. Бери рупь Катерины Второй. Семь червей.

Цена дикая, быть в дураках унизительно. Я вертел екатерининские рубли, пока на лучшем не прочитал:

ПЕТРЪ III Б. М. IМП. I САМОД. ВСЕРОС.

Забрал. Деньги со своего огорода, цена кило помидор. Сам выращивал, сам продавал соседним дачникам.

Чем дальше, тем больше излишки сада/огорода шли на базар. Авдотья торговала сама. Мама – никогда: или бабушка, или Анна Александровна, тихоновская монашка:

  – Яблоки – вырви глаз,

  Налетай, рабочий класс!

После базара считали выручку – я смотрел, как неизвестно откуда выплывают непривычные, наверняка изъятые купюры тридцатых годов. Удивительным образом, люди брали эти сомнительные бумажки так же охотно, как рупь с шахтером, трешку с красноармейцем, пятерку с летчиком, червонец с Лениным, ди́кан.

У Анны Александровны был серебряный рубль Николая Второго. Она считала, что он стоит столько, сколько тогда можно было на него купить. Оставалось махнуть рукой.

Анна Александровна (мама за глаза говорила только: Святая) происходила из бывших, сидела на Беломоре, ходила под номером. Тихоновы пустили ее сторожить на зиму – она осталась у них насовсем и из таких, как сама, устроила маленький монастырь. С утра до ночи шли старушки от станции и удельнинской церкви к Тихоновым и обратно. То ли никто не донес, то ли время военное – их не трогали. Соседи звали Анну Александровну Ханжой и были бы рады сказать про нее что-нибудь скверное. Нас всех подряд она почитала красными. Что бы ни делала или говорила, во всем был вызов и настороженность.

– Здравствуйте вам. Нельзя ли мокруши?

– Пожалуйста, – всегда говорил папа.

Перед террасой под яблонями она выщипывала мокрицу для кур. Я вертелся поблизости, она со мной заговаривала – всегда о своем. От нее у меня был на лето старый – с ятями – перевод с французского.

Дневник:

19 июня 1945 г.

…Анна Александровна дала мне почитать “Проповеди для детей” Де Коппета. Замечательная книга.

Над этими простенькими историями я лил слезы, молчал о слезах и о впечатлении. На всю жизнь запомнил и распевал на самодельную мелодию:

К Тебе, Господи, прибегаю, потому что Ты – заступник мой, и буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, потому что Ты был мне защитою