и убежищем в день бедствия моего.

Лет через тридцать с лишним узнал, что это из 58 псалма.

Второй класс я начал снова в Удельной.

Появились беженцы. Ленинградцев расселили в пустовавшем с довоенных лет поселке бывших красных каторжан. Один эвакуированный поразил меня несообразной фамилией Курочкис.

Ручку ленинградцы называли вставочкой. О блокаде – им в голову не приходило рассказывать, нам – спрашивать.

Беженцы из Подмосковья жили кто где. У одного из них была дикая опасная кличка Гитлеровский пастух. Наверно, пас при немцах.

Прозвища были в ходу вовсю – в Удельной, в Москве – равно:

Седой – блондин (с уважением),

Мышка – блондин (маленький),

Шалфей – смуглый (обычно татарин),

Мо́ра – цыганистый (Я цыган Мора из хора),

Хине́за – монголоватый (в школах обычно проходили немецкий),

Глиста – длинный,

Карапет – короткий,

Рупь-сорок – хромой (Ру́пь-сорок, два́-с-полтиной, три́-рубля),

Фунтик – эфемерный,

Фа́тя – жирный (от комика Фатти),

Котовский – лысый, стриженный под ноль,

от имен: Вовочкин – подхалимская форма,

Коля ́ – залихватская,

от сокращенных фамилий: Ждан, Панфил, Баклан, Сот,

Фадей,

необъяснимые: Притык,

Мирзак,

Патэка.

Изумительная для русского уха идиш-немецкая фамилия Визельтир исключала возможность переделки (дезертир) или замены прозвищем, ибо сама воспринималась как царское прозвище: – Эй, Визельтир!

Тукан было тоже прозвище: нос у завуча был как клюв тропической птицы. Одноклассники рассказывали, что Тукан вошел в женскую уборную за Лидией Степановной и нассал ей в жопу. От этого у нее родились две девочки, а в школе – неприличный глагол втукнуть.

Мне в Удельнинской школе было спокойно: уроки знаю, держусь в сторонке. Шурке Морозову хуже – удельнинский, известный, да еще меченый: над его головой поработал стригущий лишай из пристанционной парикмахерской – Плешь, какой падеж?

По фамилии его дразнили Маруськой.

Когда на него наседали толпой, он всегда был готов задрать ногу – и громом на весь школьный двор:

– Лучше геройски пернуть, чем трусливо бзднуть! – и с присказкой: – Нюхай, друг, хлебный дух!

Кроме нас с Шуркой, марками/монетами, в общем, никто не интересовался. Из-под спуда возникли и бесплатно переходили из рук в руки марки – синие царские по семь копеек и голубые французские по пятнадцать сантимов – стопочками по сто штук, перевязаны пожелтевшей от времени ниткой.

Во втором классе я узнал муки совести. Интеллигентный и милый москвич Игорь показал мне свои монеты. На большой переменке, когда в классе никого не было – все гоняли по двору, – я сел за его парту, поднял крышку и достал коллекцию – хотел взглянуть еще раз. Неожиданно решил разыграть и сунул монеты в карман – пусть хватится, испугается, я посмеюсь и отдам. Я даже рассказал об этом соседке по парте, но она не обратила внимания.

Я судил по себе – пропади у меня что, я тотчас пожалуюсь хорошему товарищу. Но Игорь был выдержанный, воспитанный, он промолчал, сделал вид, что ничего не случилось, и я потерял повод вернуть.

Так я стал и сознал себя вором. Как меня бередили эти монеты – австрийский крейцер, американский никель с бизоном, двухзлотовик с паненкой, еще с десяток ничтожных русских, латвийских, эстонских, литовских медяков. Выбросить их – от растравы не спасло бы. Вернуть – с каждым днем все позорнее поздно. И я сидел на краденом – тогда цена ему грош, на 1977 – максимум трешка.

Перед седьмым ноября – двадцатипятилетие ВОСРа – наш класс стали готовить к вечеру.

Так – между собой – мы пели одни переделки:

      Мы мирные люди,

      Сидим на верблюде…

         По военной дороге

         Шел калека безногий,

         А в кармане бутылка вина…

           Если завтра война,

           Слепим пушку из говна…

Теперь пионервожатая вдалбливала официальные тексты:

      Броня крепка и танки наши быстры…

         В бой за родину, в бой за Сталина,

         Боевая честь нам дорога.

         Кони сытые бьют копытами,

         Встретим мы по-сталински врага.

           Наша поступь тверда,

           И врагу никогда

           Не гулять по республикам нашим!

В сорок втором это петь было невозможно, и я про себя бубнил:

      Наша поступь тверда,

      И врагу никогда —

      Уж гуляет по республикам нашим!

Тем не менее когда спросили, кто назовет класс и объявит песню, вызвался я. Дома пришли отрезвление, неуверенность, страх.

Перед праздниками мы вернулись в Москву. Я спасся от конфуза на вечере и, главное, от непереносимого срама перед Игорем. Срам перед собой остался.

1977

квартира

Перед очередным отъездом из Удельной – еще до войны – папа сказал, чтобы я поздоровался со всеми в квартире и после здоровался каждый день.

Я показал на кухне обложку новой Мурзилки:

– На кого похоже?

На раскрашенном кадре перегнувшийся пополам Маяковский на Красной площади мрачно любезничает с маленькой девочкой.

– На Алимпия! – хором ответила кухня.

В свои семь лет я прочно увяз в пересудах о странном соседе. Совсем недавно он бегал с французским паспортом, который пришлось сменить на обычный. Он был не как люди – соседей не замечал, не здоровался, по часу сидел в уборной или, наоборот, мог в ней запереть, носился по коридору как угорелый – того гляди, сшибет с ног или выбьет из рук кастрюлю-сковороду. Он раздражал кухню тем, что часто менял кашне и шил на заказ широкие кепки в клетку:

– Как у Маяковского.

Алимпий был сын Бернарихи – в мирное время им принадлежала вся квартира: четыре небольших комнаты, кухня с каморкой для прислуги, ванная, уборная. Остатки прежней роскоши – унитаз с голубым английским львом и счетчик с надписью СИММЕНСЪ-ШУККЕРТЪ.

До Капельского Бернары жили еще лучше:

– При Люи мы снимали у Сретенских ворот в доме страхового общества Россия.

Французская Бернариха, как Малый театр, говорила по-старомосковски: прынц, грыб. Уборную по-декадентски называла: ватер.

От нее я впервые услышал древнее:

      Чижик-Пыжик, где ты был?

      На Фонтанке водку пил.

Она помнила и другое такое же:

      Маленький мальчик

      Стал на диванчик,

      Снял колпачок:

      Пожалуйте пятачок.

Я охотно отождествлял себя с маленьким мальчиком, но не сразу понял, что пожалуйте – не пожалуйста.

В войну дворовые дипломаты, голодные дети звонили в парадную:

– Здесь живет французская бабушка?

Бернариха выползала на сладкие звуки с черствой пастилкой