он говорит, как подлизывается, голос вкрадчивый, словно все врет.

За детской – передача для домохозяек: жены-общественницы, премированные велосипедом, девушки-хетагуровки. Песня: Уезжают девушки на Дальний Восток. Песня про героя-стрелочника:

      Пусть жизнь он отдаст,

      Но только не даст

      Врагу разрушить путь.

Мама выключает тарелку, только когда укладывает меня спать или когда про Павлика Морозова.

В восемь часов папа слушает сводку.

Иногда радиостанция имени Коминтерна транслирует из Мадрида Но пасара́н. Все передачи хриплые, самые хриплые – из Мадрида и записанное на пленку.

Папа катает меня на метро. Дух захватывает, когда поезд идет над Москва-рекой и в окно видно Кремль с рубановыми звездами. Известно, что самая красивая станция – “Киевская”.

На ноябрьские дни папа возил меня смотреть иллюминацию и показывал на вокзале новые паровозы ИС и ФД – в лентах, как кони из книжки.

Я голосую, как большие. Папа поднимает меня, и я опускаю в урну – за Булганина.

Во дворе я – как все, хочу быть как все. Боюсь Аркашку из флигеля, заношусь над Рахитом – Рафиком из дворницкой. Катаюсь на санках, стоя скатиться с горы – слабо́. От неловкости избегаю скакать по асфальту в классы. Играю в войну, в прятки, раз играл в дочки-матери.

Только заиграешься, мама руку за шиворот:

– Как мыш, мокрый.

И без нее не легко – постоянное чувство досады (не такой быстрый и ловкий), обиды (хотя никто меня не обидел). Я напрягаюсь, с ничего устаю, до беспамятства выхожу из себя. Девочка с четвертого этажа заспорила – я ее по голове ребром железной лопатки, в кровь. Мама бегала извиняться, стыдила меня. У меня был не стыд, а ужас: что я натворил, что теперь будет?

(Верить не верить поздним маминым воспоминаниям:

– Ты все хотел дворником стать. Говорил: встану рано, лопату возьму – пойдут люди, а я им под ноги снег – швырк! швырк!)

С бидоном на кухню приходит тощая голодная молочница Нюша. Из полного бидона выливает кружку, потом вливает назад. Неполный – покачивает, бултыхая. Я выношу ей гадость – соленый огурец с вареньем. Екатерина Дмитриевна видит и говорит, что у них на Укра́ине огурцы едят с медом. Мама ничего не говорит. Папа без радости мной восхищается:

– Просто прелесть, какая гадость!

А я слышал, как Нюша шепотом маме, что к ней приезжали ее сыновья-летчики и что она их боится.

Бабушка любит лечить, мама все время лечится.

Слова моего детства: банки, горчичники, синий свет, кальцекс, аспирин, акрихин, стрептоцид, дигиталис, адонилен, сальсолин, диуретин, люминаль, папаверин, фитин, йоридонт, пурген.

Я люблю бывать в аптеке. Вокруг все неряшливо, грязновато. А в аптеке – белизна, порядок, форма – почти что красиво.

У меня постоянно болят зубы. Мама водит меня в Москве на Первую Мещанскую к Барской, в Удельной на Северную к Саланчевской. Обе пожилые, невысокие, одинаковые, обе накачивают ногой бормашину. Мама объясняет:

– Сейчас тебе в рот влетит китайская пчела. Она не кусается.

Скарлатина. Районный врач приговаривает: в больницу, – и уходит. Мама в ужасе: кто знает, что они там в больнице с ним сделают? Бабушка – сама служит в больнице – распоряжается:

– Приедут – скажешь, уже увезли.

В высоком черном такси меня перевозят на Большую Екатерининскую.

Как-то один-единственный раз меня посетил свой, домашний, доктор. Заставил поприседать, послушал, как трещат коленки:

– Гнилушка ты, гнилушка, прямо тебя на помойку.

В Удельной я не такая гнилушка – там спокойнее, больше один.

Под вечер спадает жара, находит стих бегать. Несусь от колодца к воротам, обратно шагаю, загораживаясь рукой: слепит солнце.

Часто со мной гуляет папа. В Москве он приходит поздно.

Папа не боится, что кошка вдруг бешеная, что собака тяпнет, что человек может стукнуть. Проходит рядом с лошадью и коровой и не боится, что лошадь брыкнет, а корова на рог подцепит.

Папины анекдоты:

– Старушка молится в церкви. Вдруг замечает что-то белое, круглое. А поднять неудобно. Старушка встала на колени, не глядит, рукой потянулась: – Тьфу ты, прости меня, Господи, думала двугривенный, а это плевок.

– Барышню приглашают танцевать, а она все отказывается. Кавалер спрашивает: – Отчего вы не танцуете? – КОгда я тОнцую, тОгда я пОтею, а кОгда я пОтею, тОгда я вОняю.

Я требую чего-нибудь интересного. Папа рассказывает про папу римского. Я не унимаюсь:

– Папа в Риме, а где мама?

– Мама? В Париже. Папа римский и мама парижская.

Я заказываю про шпионов. Папа про них ничего не знает. Рассказывает про Соньку-Золотую-Ручку и Нат-Пинкертона. За речкой, в Чудакове, показывает облупившийся барский дом:

– У меня был маленький револьвер-бульдог. Я ждал обыска и положил его на балку между бревнами и обшивкой, он и свалился – со второго этажа. До сих пор, должно быть, лежит.

Я поднимаю с земли железное грубо-тонкое повторение ломика.

– Фомка, – узнает папа и объясняет, что́ это, для кого и зачем.

– Удельная – земли Удельного ведомства. Красково – красть кого. Малаховка – малая аховка, там было спокойнее. Однажды в студеную зимнюю пору разбойники напали на сани, а кучер наставил на них копченую колбасу, закричал: Убью! – они и разбежались. Бывает, бывает, колбаса стреляет. В мирное время в Удельной от станции до Чудакова конка ходила. Богатые дачи были. Старуху Клепикову бандиты убили зимой, она одна оставалась. Она им не открыла, они подожгли.

Мама просыпается под утро: скрипнула рама, кто-то хотел влезть. Спящим жулики прижимают к лицу тряпки с хлороформом.

Бабушка привезла на всякий случай свисток: на соседней даче услышат и прибегут.

Идти со станции поздно – опасно. Чаще всего раздевают в ольшанике перед Новой Малаховкой, за новым мостиком, где два китайца утонули.

Два китайца утонули – из наших с папой прогулок. Они учились в КУТВе и пьяные пошли вброд.

Суховольский, папин знакомый – он старше папы, – тоже помнит китайцев, посмеивается: в самом мелком месте. Он в косоворотке, подпоясан кавказским шнурком, в галифе и тапочках. Приглашает к себе в Быко́во:

– У меня фисгармония! Я вам Бортнянского сыграю! Это такая музыка – стены плачут!

От Суховольского:

– Лакримоза!

Милиционер – один и на станции.

Иногда по Интернациональной важно проходит – грудь, как бочка, – невысокий в новой диагоналевой форме. Мамы глядят ему в спину:

– НКВД.

Вспоминают:

– У Козьей бабушки жил Вацетис. Каждое утро делал гимнастику и обливался холодной водой.

Володька, младший брат нашего дачника Саши, забирает у мамы Дни Шульгина:

– Вас еще за нее посадят.

– Возьмите, – говорит мама, а когда он уходит: – Поганец!

В выходной в компании дачников Володька