на истребление и гибель лесов: „Горы были покрыты густым лесом, чему и поныне сохраняются ясные свидетельства. Некоторые горы теперь способны прокормить разве что пчел, а ведь еще не так далеко то время, когда на этих самых горах валили деревья для построек, и целы еще кровли, которые из них сложены. Было много негодных на стройку, но очень высоких деревьев, были неистощимые пастбища для скота, и каждый год в изобилии выпадали дожди, и вода не скатывалась, как ныне, с облысевшей земли в море, но собиралась в скрытых пустотах, а после выходила на поверхность многочисленными ключами, речками и колодцами.“

Лес сводили под пашню, валили для строительного, тележного, корабельного дела, пережигали на уголь. Поредевший под руками человека лес опустошали дождевые потоки (дожди в Греции редки, а когда выпадают, то проливаются стремительными, бурными ливнями) и лесные пожары, как в любой стране. Но специально греческим бедствием были козы: за скудостью пастбищ их выгоняли в лес, и они не только травили молодые деревца, но и умудрялись объедать всю листву на старых, карабкаясь по стволам и сучьям.

И все же склоны гор не были такими голыми и унылыми, как сейчас. Во-первых, еще в начале христианской эры сохранялись густые дубравы с массою кабанов и медведей (например, на Пелопоннесе), лесисты были чуть ли не все острова в Эгейском море, ныне совершенно обнажившиеся. А во-вторых, вырубки и пожарища зарастали кустарником, и заросли кишели всевозможною мелкою дичью, четвероногой и пернатой. Цвет леса, — если судить по немногим пятнам, уцелевшим доныне, например, на склонах Парнасса, над Дельфами, — был темный, издали казался почти синим, хотя преобладающими породами были платан и дуб.

Этот мир хребтов и долин способствовал полисной разобщенности (если не предопределил ее), поскольку сухопутных дорог между долинами, несмотря на сравнительную доступность гор, практически не существовало. Единственным путем сообщения, связывавшим греков между собою, было море.

Море греков — по преимуществу Эгейское. Адриатика всегда относилась скорее к категории „чужого“, чем „своего“. Эгеида с щедро рассыпанными по ней островами, идеальными „ступеньками“ для каботажного плавания, давала моряку на примитивном суденышке ощущение спокойствия и безопасности. Впрочем — безопасности весьма относительного свойства: хотя не было в Греции места, удаленного от моря больше, чем на девяносто километров (так сильно изрезаны ее берега), хотя уже и по этой причине, и по необходимости (море не только соединяло греков, оно их кормило) круто соленые, неправдоподобно синие воды были для греков родною стихией и греки с незапамятных времен узнали нрав и капризы этой стихии, выведали, в какие месяцы лучше не испытывать ее снисходительность, владели приметами ее гнева и ее добродушия; несмотря на все это море неукоснительно требовало жертв, и люди шли на жертвы, рисковали жизнью, отдавали жизнь, потому что иначе было невозможно. Греки были морским народом, а море — трудная и опасная школа, оно требовало от народа силы, энергии, ума, предприимчивости, но оно и развивало в народе эти качества.

Впрочем, того же требовала и земля Греции, бедная, каменистая, сухая. Только на севере, в Фессалии, и в срединной части страны, в Беотии, были просторные равнины, пригодные для земледелия в относительно широких масштабах. В остальных местах поля лежали зелеными лоскутьями на выжженном серо-желтом фоне и, пожирая бездну труда, не могли прокормить весь полис: большинство греческих государств ввозило хлеб из-за границы. Не менее трудоемким было возделывание садов, виноградников, масличных деревьев, разведение пчел и мелкого рогатого скота (коров греки держали очень мало). И весь этот тяжкий, упорный труд приносил не слишком обильные плоды. Нередко говорят: греки были очень умеренны в еде — две-три маслины, ломоть хлеба, зелень, — и объясняют эллинскую „воздержность“ эллинскою же мудростью или, в крайнем случае, изнуряющею жарой. Но следует помнить, что воздержность была вынужденной; скудость земли приучала экономить, воспитывала умение обходиться немногим — и не только в еде и питье.

Контрасты в природе до известной степени отвечают противоречивым началам в психологическом складе народа: как и те, они не разрушительны, не доходят до крайностей, но словно бы конструктивны. Первый среди них — это контраст между светом и мраком.

Свет в Греции обладает неповторимой ясностью и прозрачностью. Таково было мнение древних — и самих греков, и, позже, римлян, — так судят нынешние путешественники, объездившие полмира, а не то и целый мир. Ясность света не может не воздействовать на ясность видения, а эта последняя, вполне возможно, оказывает воздействие на характер мышления и качества искусства. Греки были влюблены в свой свет, боготворили его и ненавидели мрак, туман, ускользающую от взора зыбкость очертаний. Темный лес заведомо неприятен греку, хотя он дарит тень, которая не просто отрадна, но совершенно необходима летом, не меньше, чем жаровня с углями — зимой. Так две контрастные пары (свет — мрак, свет — тень) накладываются одна на другую, вызывая сложный эмоциональный отклик.

Два с половиной тысячелетия отделяют нынешнее время от времен Пелопоннесской войны. Десятки, если не сотни войн разоряли и жгли с той поры греческую землю, десятки чужих племен прокатывались по ней и оседали на ней. И все же ученые полагают, что этнический тип грека в среднем не изменился и сегодняшние обитатели Фив, Пирея или Мистры, возникшей на месте древней Спарты, мало чем отличаются внешне от современников Перикла и Сократа. И глядя на уличную толпу в Афинах или в Фессалонике и мысленно исключая из нее туристов со всех концов света, толпу, такую разнородную и, однако, единую в своей пестроте, можно представить себе древнего грека — не бесплотного „пластического грека“ классицистов и романтиков, а живого, из мяса и костей, с резкими, размашистыми движениями, шумного, смуглого, темноволосого, темноглазого. (Скорее всего, византийская иконопись в изображении глаз была ближе к натуре, чем древняя скульптура: голубоглазые блондины и в старину составляли редкое исключение, предмет зависти.) Такой грек и был героем и жертвою Пелопоннесской войны.

ПЕЛОПОННЕССКАЯ ВОЙНА

Она стала неизбежностью задолго до того, как началась. Сами греки — и политики, и мыслители — знали это не хуже, чем ученые нового и новейшего времени.

Конец VI и первые два с половиной десятилетия V веков были для греков великою порою общенационального сплочения для борьбы с иноземными захватчиками — персами. Победа досталась немалою ценой, и самый большой вклад пришелся на долю афинян. Естественно, что они же возглавили союз греческих государств, сперва оборонявшийся от персидского нашествия, а потом поставивший себе целью отомстить захватчикам. Очень недолго союз оставался добровольным