Сумерки в полдень - Шимон Перецович Маркиш

Шимон Маркиш

Сумерки в полдень

Очерк греческой культуры в эпоху Пелопоннесской войны

Необходимое объяснение

Я не знаю, как озаглавить эти несколько страниц, предпосылаемых книге. „Предисловие“? „От автора“? Все не то, потому что не содержание книги собираюсь я толковать предваряющим образом, и не позицию автора, и даже не отношение его к собственному тексту. И в еще меньшей мере — рассуждать на излюбленную и несчетно повторявшуюся тему: „есть своя судьба и у книг“. Просто-напросто я испытываю необходимость высказаться, объясниться с будущим читателем, кто бы и где бы он ни был. Вот, пожалуй, и самое подходящее заглавие: „Необходимое объяснение“.

Рукопись, которая легла в основу книжки, родилась семнадцать лет назад. Академик Николай Иосифович Конрад (память о нем да будет благословенна), японовед и синолог, историк литературы и культуры, задумал серию научно-популярных монографий под общей шапкой „Культуры времен, народов, стран“. Шапка означала, что мировая культура и ее движение (прогресс? регресс? стагнация? — кто знает...) должны быть показаны через ограниченные во времени и пространстве проявления, своего рода моментальные снимки. Разумеется, момент в истории может длиться и тридцать, и сорок лет, и больше, но принцип был таков: по возможности краткий период, по возможности ограниченное число действующих лиц, но и события, и их участники должны быть доподлинно значительны, судьбоносны — если не стесняться торжественных и пышных слов.

Дело было в самом конце 60-х годов. Конрад, который в прошлом бывал и в опале, и даже в узилище, пользовался тогда высоким авторитетом, его идеи и рекомендации принимались без возражений. Он сам выбрал будущих авторов и летом 1969 года собрал нас на совещание в издательстве, которому предстояло принять под свою „крышу“ задуманную Конрадом серию. Это было московское издательство „Искусство“: оно считалось (да и было, пожалуй) либеральнее и даже вольнодумнее остальных. „Вольнодумство“, может быть, и слишком дерзкое для тогдашних обстоятельств понятие, но редакторы „Искусства“ обнаруживали настоящую отвагу и великую изобретательность в непрерывной борьбе с тупым и темным начальством. Хочу непременно назвать издательского куратора серии, искусствоведа Юрия Максимилиановича Овсянникова. Надеюсь, что это упоминание не принесет ему вреда.

Я уже не помню всех участников нашего совещания, как, разумеется, не помню и всего плана серии, всех названий, в тот день предлагавшихся и утвержденных. Вот то, что не забылось.

Византолог Александр Петрович Каждан взялся написать о двух днях из жизни Константинополя — о днях штурма и захвата византийской столицы крестоносцами. Философ Александр Моисеевич Пятигорский предложил представить буддистскую культуру через жизнеописание основателя веро учения. Лев Николаевич Гумилев (до сих пор не знаю, какова в точности его специальность ) выбрал темою христианские царства в Монголии. Самым молодым среди нас был филолог-классик Сергей Сергеевич Аверинцев, нынешняя звезда российского культурного возрождения. Каковы были его намерения, к сожалению, не припоминаю... Не хочу изображать нас ни как подрывателей основ, ни, того менее, как врагов советской власти. Однако имена большинства из нас были так или иначе замараны в глазах властей: кто — сын расстрелянного, кто сам сидел, кто — бывшая жертва антикосмополитской кампании, кто — „подписанта кто — и носитель многих или даже всех этих неприятных качеств. И сюжеты наши, вроде бы невинные, сдвинутые в далекое прошлое, были — по тогдашним идеологическим стандартам — взрывоопасны. Только один пример. „Изюминка“ каждановского замысла была в том, что для изучения причин падения Константинополя сохранилось два источника: один создан победителями, другой — побежденными. И Каждан хотел представить обе версии параллельно: одно и то же с двух диаметрально противоположных точек зрения, не отдавая предпочтения и не отвергая, не „разоблачая“ ни той, ни другой. Но ведь это же крамола, покушение на догму объективности истины, всегда одной-единственной и всегда принадлежащей марксистской науке!

Я начал работать над своей книгой осенью 1969 года, а спустя год, в сентябре 1970 года, „предал“ Родину — эмигрировал. Правда — не в Израиль, а в Венгрию, в братскую страну, находящуюся под попечением братской партии. Тем не менее рукопись, которую я отправил из Будапешта в Москву весною 1971 года, легла мертвым грузом в архив издательства „Искусство“. Изменили Родине и некоторые иные члены конрадовской „бригады“. Из названных мною выше — Каждан теперь в Вашингтоне (в византологическом центре Думбартон-Окс), Пятигорский — в Лондоне (в Школе азиатских и африканских исследований при Лондонском университете). А Конрад умер. Насколько мне известно, ни одна книга из задуманной им серии не увидела света.

Стоит ли 17 лет спустя возвращаться к тексту, который давно ушел из моей жизни, не есть ли это, в какой-то мере, гальванизация трупа? Я навсегда расстался с классической филологией, изрядно позабыл свой греческий, занимаюсь совсем другим делом — русско-еврейской литературой. Зачем мне это?

Случилось так, что мой старый друг Ефим Григорьевич Эткинд, профессор из Ленинграда, а потом — из Парижа, года полтора назад прочитал эту книжку и сказал, что она, как ему видится, не обветшала, не заплесневела, что, говоря попросту, читать ее интересно и поучительно. Но профессор Эткинд — тот идеальный читатель, для которого я работал в прошлой моей жизни, к которому обращался, на которого ориентировался. Быть может, сказал я себе, хоть тысяча, хоть полтысячи читателей этой категории найдется среди трехсот тысяч покинувших Советский Союз примерно в одно время со мною и после. А может быть — как знать? — моя книжка проберется и назад, туда, где родилась и где, смею надеяться, была бы понята и принята. Потому что эта книжка — не для перевода ни на английский или французский, ни даже на иврит. Она — для российского интеллигента и ни для кого больше. И темы, мотивы, с их открытой или подспудной апелляцией к современности, и самые цитаты из древних авторов, которыми она так обильно уснащена, звучат по-настоящему только по-рисски и только в России.

И здесь мой второй резон для превращения машинописных страниц в печатные. Я думаю, что мое описание греческой цивилизации в эпоху Пелопоннесской войны, отражает состояние не только афинского или спартанского общества V века до христианской эры, но и советского общества на рубеже 60-х и 70-х годов нашего столетия. Отношение к античности всегда было в России показателем общественных настроений — по одному этому показателю можно написать историю российской интеллигенции. И я считаю, что моя книжка составляет пусть самую скромную, но все же какую-то