лицо стало

медленно заливать стыдливой розовой краской.

Во время этой экзекуции я сидел, пряча глаза. Мне казалось, что все смотрят на нас

с мамой с презрением. Мама взяла меня за руку и крепко успокаивающе сжала.

— Что вы на это скажете? — тихо (мне показалось — участливо) спросила ее классная

руководительница.

Мама растерянно молчала, а у меня так билось сердце, что я стал бояться, что оно

выскочит их груди.

А тут уже встал отец другой девочки и, потрясая в руках моей запиской, стал

требовать, чтобы меня или выгнали из школы, или перевели в другой класс.

— Виталик, — обратилась ко мне Елизавета Андреевна, — а ты ничего не хочешь нам

сказать?

— Честно говоря, все это для меня внове, — повернулась она к родителям, — за три

года классного руководства я как-то ни разу не замечала такой его особой

заинтересованности…

И тогда я отнял свою руку от маминой, встал и медленно, четко зачитал вслух две

заранее подготовленные записки. И сказал в завершение, что я просто разыграл девочек, потому что мне надоели их приставания.

В классе поднялся страшный шум. Обескураженные жалобщики, стали кричать, что я возвожу гнусную напраслину на их благородных дочек и потребовали записки для

сличения почерков. Я отдал их Елизавете Андреевне, она внимательно ознакомилась с

ними, грустно покачала головой и передала притихшим родителям.

Опьяненный неожиданным успехом, я показал всем принесенную коллекцию и

предложил почитать вслух письма других девочек.

— Не делай это! — прошептала мне мама, но меня уже понесло. Я тут же зачитал еще

несколько записок и остановился только тогда, когда родители остальных девочек стали

кричать:

— Хватит! Достаточно! Пора прекратить это безобразие! У него их целая куча — так

мы будем сидеть здесь до самой ночи, что ли?!

— Почему хватит? — заволновались родители, уже выслушавшие записки своих

любвеобильных чад, — пусть читает дальше, времени у нас достаточно! Когда он читал о

наших — вы смеялись, теперь хотим посмеяться мы!

14

— Прекрати! — жестко сказала мне мать, забрала из моих рук шкатулку, высыпала

содержимое на парту и стала быстро рвать маленькие бумажки в клетку и линеечку.

На обратном пути мама не хотела со мной говорить. Отвечала односложно и думала о

чем-то своем. Я понял, что сделал что-то не так и уже дома, стыдясь, через силу сказал:

— Они же сами виноваты, что мне еще оставалось делать?

На что мама мне так и не ответила. На следующий день мне в классе объявили

бойкот. И мальчики, и девочки перестали со мной говорить. Я тяжело переживал это и

ничего не говорил маме. Прошло немало времени, прежде чем стараниями Елизаветы

Андреевны эта история ушла в небытие.

А потом пришли другие времена, когда меня, кроме девочек, ничто другое не

интересовало. Интересно бы сейчас, когда мне за 70, перечитать те наивные записки…

Даже не верится, что это было со мною.

==============

ПОМИДОРНЫЙ КОРОЛЬ

Заведующий сырьевой площадкой Херсонского консервного комбината (в

прошлом — консервного завода им. Сталина) Мэ́йер Григорьевич Орлов, в просторечье –

Майо́р Григорьевич, был на гигантском предприятии личностью заметной. Толстый

старик с огромным животом сидел безвылазно в диспетчерской будке с большими

окнами, возвышающейся над безграничной асфальтированной площадкой с беспрерывно

бегущим конвейером, где разгружались одновременно десятки автомобилей и барж, доставлявших на переработку сырье со всей области.

Осенью комбинат был буквально завален помидорами. Они были везде: у

конвейера и на подъездных путях; тихо плескались в зеленовато-мутных волнах грузового

водного ковша — небольшой акватории с выходом в Днепр, куда причаливали баржи под

разгрузку; покрывали пушистым кровавым ковром огромную территорию, размером с

небольшой западно-европейский городок. Осенью здесь повсюду доминировал красный

цвет.

За сутки на комбинате перерабатывались тысячи тонн сырья, выпускался миллион

условных банок готовой продукции. Так что, добрых полтора месяца тут правил только

один бог и царь — сеньор Помидор!

Прекрасная дешевая томат-паста, вкуснейшие соленья и моченья расходились

отсюда по всему бывшему Советскому Союзу. А каким успехом на кубинских авиалиниях

— помнится ли еще кому-нибудь наша тогдашняя пылкая дружба с этой далекой

латиноамериканской республикой? — пользовались плоские жестяные коробочки с

солеными двухсантиметровыми корнишончиками, быстро отбивавшими тошноту в небе у

счастливых избранников — пассажиров Аэрофлота! Между прочим, сами работники

комбината не имели тогда и малейшей возможности лакомиться подобным деликатесом…

В общем, хорошее было время, и всем казалось, что такое положение вещей будет

всегда, до самого скончания времен — ведь вкусные консервы любят все!

…Сегодня, когда я пишу эти строки, нашего славного комбината уже нет.

Акционирован, приватизирован, разграблен, — сдан на металлолом! Да что там комбинат -

исчез с лица земли огромный Советский Союз! Насмерть повержен мелкими удельными

князьками, да вчистую разграблен. От былых красавцев отечественной индустрии

остались лишь голые стены, да и то не повсюду. Четверть века — большой срок.

15

Майор Григорьевич проработал на комбинате десятки лет. Ежедневно, с утра и до

вечера, световой день. По выходным, как правило, находился там же: в период сезона

уборки овощей предприятия сельхозпереработки действуют в режиме нон-стоп, безостановочно.

Ко времени нашего знакомства ему было под семьдесят. Разумеется, член партии.

Жену свою, суетливую худенькую старушку, уже не припомню имени-отчества, трудившуюся билетершой в местной филармонии, он за глаза называл ласково: моя

проституточка… Не думаю, чтобы она ему изменяла; правда, по роду службы ей

приходилось общаться с богемной публикой, ну и что с того? Во всяком случае, подлинная причина столь изысканного обращения теперь уже останется тайной, ушедшей

в небытие вместе с ними.

Жили Орловы дружно. Переписывались и очень гордились единственным сыном, который работал врачом в Кремлевской больнице. Во время войны их мальчик был

летчиком-штурмовиком, совершил более ста пятидесяти боевых вылетов, ни разу не был

ранен, награжден многими орденами. Летал под Богом…

Майор Григорьевич говорил, что его сын, бывший командир крылатой боевой

машины, «летающей смерти», как называли немцы штурмовик Ил-2, дал с тремя другими

членами экипажа, боевыми побратимами, клятву: если повезет в войне уцелеть — никогда

впредь не искушать судьбу небом… Не летать ни под каким предлогом. Никуда и

ниоткуда. Ни за штурвалом, ни пассажирами.

Клятву свою он сдержал, во всяком случае, в гости к отцу сын приезжал только

поездом. Это ж надо было — так возненавидеть опасное военное небо, что страх перед ним

остался и в мирное безмятежное время!

Этот момент, кажется, разрушает привычные литературные стереотипы, описания

мук летчиков, отлученных безжалостной судьбой от полетов: «Дайте мне, люди добрые, небо! Нет мне без него жизни! На земле — пропадаю…»

Как-то случайно я побывал