Есть один вопрос, который я просто обязан задать Анне. Меня интересует ее мнение о решениях, которые мы, врачи, вынуждены принимать, когда, кажется, нет никаких шансов на удачу. Доведись ей самой принимать решение тогда, в Тромсё, — учитывая, как долго не билось ее сердце, отдавая себе отчет в том, что альтернативой смерти могла стать пожизненная инвалидность, — стала бы она делать то же самое, что сделали врачи?

— Да, — отвечает она после короткого раздумья. — Потому что надежда есть всегда.

Наша прогулка по Лондону продолжается. В одном месте улица залита водой, похоже, где-то прорвало трубу. Вода хлещет на мостовую. Анна ускоряет шаг, переходя на бег. Почему она так припустила вперед? Мне приходит в голову, что такое странное поведение может быть последствием перенесенного — в конце концов, она ведь тогда провалилась под лед и чуть не утонула. Турвинд не произносит ни слова. Не исключено, что он уже замечал за ней подобное. На миг становится не по себе от мысли, что это признак слабости или ущербности — может, единственный, который она не в силах скрыть.

Я все еще размышляю, когда по луже проносится такси, с ног до головы окатывая меня водой. Только тут до меня доходит: да, Анне довелось побывать в ледяной реке и войти в историю медицины как пациентке с самой низкой температурой тела, возвращенной к жизни. Все это так, но побежала она по другой причине: потому что соображает быстрее, чем я.

Глава 2

ПЛАМЯ

Ожоговое отделение госпиталя королевы Виктории в Ист-Гринстеде во время Второй мировой войны. Здесь обожженным пилотам дарили не только новые лица, но и возвращали к активной жизни

Reproduced by kind permission of the Guinea Pig Club.

–И что из этого нужно загрузить в машину? — интересуется пилот, указывая на массу кабелей, мониторов, аппаратов и трубок, облепивших моего пациента.

— Всё, — отвечаю я.

Палата интенсивной терапии тесно заставлена. Ее содержимое предстоит каким-то образом переместить на крышу больницы и запихнуть в задний отсек вертолета санитарной авиации.

Пилот со свистом втягивает воздух сквозь зубы, прикидывая в уме. Мощность моторов имеет свои пределы. Чем больше груза придется взять на борт, тем труднее будет подняться и тем меньшее расстояние сумеет пролететь вертолет.

— А что из этого мы возьмем в кабину? — спрашивает он снова.

— Вот все это и возьмем, — отвечаю я.

Снова свистящий звук.

— Ты сколько весишь? — Он окидывает меня взглядом.

— Килограммов семьдесят, — сообщаю я.

— А она? — Пилот кивком указывает на медсестру.

Человек, лежащий перед нами на каталке, получил серьезные ожоги во время пожара. По мнению травматологов, у него обожжено около 50% поверхности тела, но трудно сказать наверняка, что у него под волдырями и обугленными тканями. Время уходит. Все наши усилия были направлены на то, чтобы стабилизировать его состояние, и здесь, в палате интенсивной терапии общего типа, мы сделали всё, что могли. Теперь необходимо перевезти больного в специализированное ожоговое отделение — это для него единственная надежда на благополучный исход.

Мы постоянно вливаем ему жидкость внутривенно, чтобы компенсировать массивные потери на испарение из-за отсутствия кожных покровов. Из сосудов в ткани вытекает белок, его концентрация увеличивается, а растущее осмотическое давление забирает еще больше влаги. Густая, богатая белком жидкость заполняет альвеолы легких. Эти жизненно важные крошечные пузырьки, внутри которых кровь соприкасается с воздухом, забирая из него кислород и отдавая углекислый газ, сейчас затоплены. С каждой минутой положение все хуже. Нам нужно срочно вылетать. Завтра больной уже слишком ослабеет. Но ближайшая специализированная клиника в трех сотнях километров отсюда — слишком далеко, на машине не довезем. Нужно лететь. Вот почему рядом со мной стоит вертолетчик и все еще считает в уме, взвешивая все за и против, пока пациент медленно тонет в жидкостях собственного тела.

***

Мало кто отдает себе отчет в том, что кожа — это орган. Она ведь недостаточно компактна и не занимает определенного места внутри организма, как, скажем, селезенка. Этот эластичный и пористый покров, обтягивающий наше тело с его складками плоти и другими несовершенствами, выполняет свою особую задачу и ничуть не менее важен для нашего выживания, чем сердце или легкие.

Чаще всего кожу воспринимают просто как упаковку: границу между нами и внешним миром, удобный способ предохранить наши внутренности и ткани и заодно придать им более привлекательный вид.

Кожа и в самом деле защищает, но считать, что это единственная ее функция и только в этом ее назначение, означало бы очень сильно недооценить ее роль. Кожа — не просто броня, охраняющая нас от грубого внешнего мира: это первая линия обороны от полчищ микроорганизмов, осаждающих ее поверхность; кожа предохраняет нас и от чрезмерной потери драгоценной для организма влаги; она располагает эксклюзивным набором чувствительных датчиков, предупреждающих нас об опасности и позволяющих быстро реагировать, чтобы избежать травмы. Кроме того, кожа отвечает за терморегуляцию — согревает нас в холод и охлаждает, когда жарко.

Кожа толще, чем вы, возможно, думаете: на некоторых участках она достигает толщины в полсантиметра. Верхний слой — отмершие ороговевшие клетки, они выполняют функцию механической защиты. Под ними лежит живая ткань, которая нуждается в питании и кровоснабжении, она уязвима и легко поддается негативным воздействиям.

Если сделать ультратонкий вертикальный срез через все слои кожи и рассмотреть его под микроскопом, мы увидим клеточную структуру этих слоев. Срезы сначала нужно окрасить, так как клетки по большей части прозрачны и бесцветны. Такими исследованиями занимается гистология — наука о строении клеток и тканей.

На первом курсе медицинского института я часами напролет смотрел в микроскоп, пытаясь хоть как-то разобраться в розовых и фиолетовых кляксах, похожих на абстрактную живопись. В конце этого учебного курса мы, по идее, должны были научиться узнавать органы и ткани исключительно по их микроскопическим изображениям. Это было ужасно — все равно что пытаться определять по неподписанным фотографиям полей или мостовых, в каких странах сделаны снимки. Мы сидели в ряд у длинного лабораторного стола, уставленного микроскопами, и напрягали зрение, чтобы соотнести стройные и простые формулировки лектора с лиловой мешаниной в объективе. Некоторые препараты были розовыми, с волнистыми полосками, словно на мраморном беконе, и нас уверяли, что этот термин наилучшим образом описывает данную ткань. Со временем и не без подсказок строение препарата становилось понятнее, и картина начинала наполняться смыслом — однако везло не всем. Один из моих однокашников прославился тем, что с треском провалил на первом курсе экзамен по гистологии, просидев час за микроскопом и в отчаянии написав единственную фразу: «Для меня они все как бекон!»