Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабка, в который раз успокаивающе похлопывая по боку сумки, почувствовала на себе взгляды и обернулась.
- Такие непоседы, - произнесла она с извиняющейся улыбкой, -… Вам далече?
Супруги замялись, переглядываясь. Можно ли отвечать? Бабка же с вежливым ожиданием все глядела на них.
- Далеко…, - сдержанно ответила Наталья, - А… вы?
- До Червонного Скита. Кажный год ездию с внуками, приобщаю…
- К чему?
Михаил ткнул локтем Наталью в бок, и она прикусила язык.
- Как к чему? К Вере, конечно! – разговорчивая бабка мелко перекрестилась на перевернутый крест, украшающий кабину водителя, - Самое намоленное место… а вы?
- К Ардану, - коротко ответила Наталья, с опаской поглядывая на бабкину сумку. Михаил снова ткнул ее в бок.
Бабка понимающе покивала, заправила под берет выбившиеся короткие седины.
- Нам почти по пути. Моя остановка чуть раньше…
Супруги промолчали, и бабка, не найдя в них собеседников, отвернулась. Лишь время от времени, когда возня в сумке усиливалась, опускала на нее руку и успокаивающе похлопывала по клетчатым бокам.
«Ну-ну, пострелята… тихо́нько там… не шалите»
Долго ехали в молчании, нарушаемом лишь зловещими взвизгами и возней из бабкиной сумки. В какой-то момент снизу начало подтекать кровью, и Наталья, заикаясь от ужаса, подала голос:
- У вас там что-то… Может… есть хотят?… У нас еда…
Бабка затрясла головой и внезапно осклабилась белыми, острыми, как иглы, зубами. Казалось, их гораздо больше, чем тридцать два, и все они явно были своими…
- Благодарствую, касатики. Но, боюсь, они испортят аппетит.
Как всегда внезапно зазвенел будильник. Супруги были уверены, что отозвался тот, запоздалый, но звонил тот, что вечно спешил. Они чувствовали, что еще слишком рано, прошло явно не более 40 минут! Но они не стали медлить. Наталья взяла его в трясущиеся руки, и снова завела. Теперь на два часа. Если верить Ирине, это последний отрезок пути…
Остановки стали следовать чаще. Салон постепенно наполнялся.
Кто-то из пассажиров усаживался на свободных местах, кто-то оставался стоять, покачиваясь, в проходе. Иссиня бледный человек в старомодном сюртучке присел напротив Натальи и до самой высадки, широко расставив колени и уперев в них руки, старался заглянуть ей в глаза. Казалось, он вот-вот скажет что-то тошнотворно приветливое, настырное, требующее реакции, но он молчал.
В проходе, держась обеими руками за поручень, над ними нависала фигура, напоминающая Хэллоуинскую невесту в сером, шифоновом платье. Из-под густой, оборванной вуали Михаилу на плечо постоянно что-то капало. Он только раз осмелился коснуться мигающим, несмелым взглядом этой вуали и тут же уставился в пол. Там шевелилось что-то, напоминающее паучьи жвалы, и раздавались жалобные всхлипывания, как у напуганного ребенка.
Когда «невеста» и мужичок в сюртучке вышли, в салон поднялся длинный, сухой, как палка, старик. Без сомнения мертвый, ибо к его лбу прилип и держался на честном слове погребальный венчик, а следом за ним – на той же остановке – девчушка лет двенадцати в розовой курточке и шапке с «ушками». Из ее штанин, по последней моде тесно стискивающей щиколотки, на замызганный железный пол сочилось что-то тягучее, напоминающее подмороженный костный мозг. На сгибе локтя она небрежно держала полугодовалого ребенка, который то и дело беззвучно раззевал совершенно беззубый рот. Этот рот должен был выглядеть беспомощным и безобидным, но вместо этого пугал до чертиков, ибо постоянно полнился поднимающейся откуда-то изнутри свежей кровью и срыгивал на обрывок байковой, пестрой пеленки, которую девочка, рассеянно и покорно, каждый раз подставляла под его подбородочек.
Супруги, пытаясь абстрагироваться и отвлечься, следили за часами. «Нормальные» уже отсчитали большую часть времени и норовили сровняться с «опаздывающими». Они понятия не имели, что будут делать, если часы не совпадут. На сколько заводить? На три часа? На пять?
Пять часов в этом аду – это смерть для психики! Да и хватит ли у них даров на время такого длительного путешествия? Большинство пассажиров не обращало на них внимания, но многим приходилось совать в протянутые руки банки и свертки.
В какой-то момент автобус заполнился чудовищным смрадом деревенского туалета, и супруги, заткнув носы шарфами, с ужасом наблюдали, как в салон заполз заросший длинными седыми космами, совершенно голый старик. Он уселся по-турецки прямо посреди прохода, на колени себе водрузил выдолбленную из дерева ступку, в которой плескалось что-то... мясное, и тут же принялся мять это и помешивать. Завешенный серыми патлами, сверкал исступленно озирающий пассажиров, слепой глаз.
Наталья, заметив, что глаз задержался на ней, потянулась за мешком с кошачьими сухарями, но старик брезгливо сморщился, проворно метнулся к рюкзаку и вскоре выволок из него мешок с останками того парня. Разорвал. Из мешка тут же потянуло тухлятиной, но на фоне удушающего сортирного смрада, заполнившего салон, этот запах казался даже приятным.
Старикашка долго копошился в мешке с мертвечиной, перебирая отрезанные пальцы, потом довольно хрюкнул, прострекотал что-то себе под нос и вернулся на место. Супруги, как по команде, отвернулись и закрыли глаза, борясь с тошнотой, когда тот сунул подгнивший обрубок себе в рот и принялся с аппетитом его обгладывать, время от времени сплевывая бурую кашицу в горшок.
…
Наталья решила, что с нее хватит. Она натянула поглубже на глаза капюшон и под аппетитное чавканье старика почти задремала. Перегруженный мозг требовал передышки. Перед закрытыми глазами замелькали беззаботные картинки из далекого прошлого. Они с Иркой под апрельским солнцем, среди школьных друзей. Пижамные вечеринки, которые им с подружками устраивали время от времени родители. Их проказы…
Они с Иркой были однояйцевыми близнецами, и это открывало массу возможностей разыграть как случайных знакомых, так и учителей… Более способная и удачливая Ирка, сдала за нее, Наталью, все возможные экзамены. Включая и вступительные в ВУЗ… И вот как они ей отплатили.
Наталья зажмурилась крепче, припомнив все гадости и подставы, которые добрая душа Ирка терпела от нее… и от Михаила тоже, конечно… Начиная с той омерзительной «шалости», которую Мишка всю жизнь на голубом глазу оправдывал тем, что обознался.
«Да, вас - Зиту с Гитой - сам черт не различит!», - орал он в театральном гневе,
