Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А ты, Манон, оказывается, жуткий провокатор, – говорю я. – Это просто жуть, до чего Лина любит отовсюду свешиваться. Мы были вместе на Мариенбрюгге, так она умудрилась повисеть на руках на этом мостике.
– А когда он схватил меня за запястья, я отпустилась, – деловито добавляет Лина. – Это я сделала в знак протеста.
– Вот-вот. Нас чуть не забрали.
Лина открывает окно. Ноги ее не очень слушаются.
– Только не урони мелок, – советует Манон.
– Всю жизнь/Глядеть/в провал,/пока/в аорте кровь/дика! – декламирует Лина по ту сторону стены. – Вся жизнь – антрэ,/игра,/ показ… Дальше не помню.
– Дальше автор свалился в провал, – говорит Жанна. – Ну? Нарисовала?
– Там такой сахииб, – говорит Лина театральным и преувеличенно-пьяным голосом. – Загиб дома! Понимаешь? Непонятно, по чему рисовать. Сафитушшки какие-то… А-а, вот, кажется, нашла!
Лина чертит, раскачиваясь всем телом. Я поддергиваю ее назад, успевая подумать о том, что она, возможно, просидела у меня на ступеньках несколько часов. А теперь вот напилась с горя. От этого у меня на душе становится немножко скверно.
Втаскиваем ее назад. Лина вся красная, волосы свалились ей на лицо, тушь, белила и помада начинают наползать друг на друга.
– Цирк, – говорит Жанна, прыскает, перегибается через подоконник и чиркает мелком по стенке с той стороны. – Ну, вот и пожалуйста, ну вот и ничего такого уж особенного, подумаешь!
Она выбирается обратно. Черт, мне, что ли, вроде как стыдно перед Рэном? Впрочем, они-то ничего такого: сидят и милуются. Осоловелыми от влюбленности глазами смотрят не друг на друга, а типа в пространство.
– Девчонки, – говорит Рэн ласково. – Вы – гордость нации.
– А то, – Жанна поджигает сигаретку.
Идиотская ситуация.
– Ладно, – говорю, – я – просто для порядку.
Рэн и девчонки втроем наваливаются на мои ноги, – вдвоем Стаута не удержать, – а я свешиваюсь на ту сторону. Там – темнотища. Перегибаюсь. Они так низко чертили, особенно Лина. Будет неправильно, если я начерчу на полметра выше девчонок.
– Э-э, Стаут, осторожнее! – с тревогой кричит Рэн где-то далеко наверху, крепче хватаясь за мои джинсы. – Ты выскальзываешь!!
Не снисхожу до ответа; делаю последний рывок вниз, и в этом рывке провожу мелом черту где-то далеко-далеко внизу. Ну, теперь я точно выиграл. Рэн и девчонки втаскивают меня обратно, чуть не стащив джинсы.
Рэн лучезарно на меня глядит, торжественно берет мелок (Манон так и сидит на высоком табурете) и лезет в окошко, а я его держу. Он быстро возвращается.
– Ну, я не стал маньячить, – объявляет он, – я на лидерство не претендую.
Приношу фонарик. Светим в «провал», сгрудившись на подоконнике.
Славная картина.
Разного роста и разного темперамента – мы, все четверо, умудрились провести черту примерно на одном и том же уровне.
Черта Лины чуть загибается вниз, зато моя – на пару сантиметров ниже ее верхнего конца.
Жанна нарисовала какую-то параболу ветвями вверх, с вершиной на моей линии.
И – аккуратная отметочка Рэна далеко в стороне, но на той же высоте.
– Что делать будем? – говорю. – А, фрау председатель центризбиркома? Второй тур?
– Нет, – говорит Манон. – Давайте мелок.
– Манон, – говорит Рэн с тревогой. – Но у тебя ведь нет политических амбиций.
– У меня, – говорит Манон, – вообще нет никаких амбиций. Амбиции мне чужды. – И она лезет в провал.
Блин, и у меня совершенно нет ощущения, что это опасно. Манон лезет в провал вся, Рэн держит ее за лодыжки, а Манон шарит в провале обеими руками, как будто белье полощет. В отличие от нас, для Манон опасно не там, а здесь, среди нас. Ее настоящая жизнь – там, на той стороне. Рэн держит ее крепко-крепко.
– Итак, – подводит итоги Манон, возвратившись из пропасти (а я свечу фонариком и убеждаюсь, что ее черта проведена намного ниже всех наших), – лидером нашей консервативной партии R amp;B становится…
– Ма-нон! Ма-нон! – хором скандируют Лина и Жанна.
Манон улыбается.
– Становится Рэндл-Патрик де Грие, – возражает она. – Он лучше всех держал.
Если консерватизм и можно добыть в наших домашних условиях, то, конечно, только таким способом.
Когда они уходят утром, я останавливаю Рэна на пороге.
– Рэн, – спрашиваю я, – ответь, меня мучает один вопрос: что тебя подвигло на такую девчонку?
– Любовь, – говорит Рэн и улыбается, как идиот.
Американец.
Я решаю сделать себе подарок: написать эсэмэску Вике Рольф. Сажусь перед окном в белом свете дня, беру свой телефон и нажимаю на кнопочку «Ответить».
«Надеюсь, я о тебе больше ничего не услышу», – написала она два года назад.
Ответить.
Внизу газоны в желтых пятнах одуванчиков, на высоте моют окна, и солнце – во всех
этих окнах, на все это небо. Машины стекают с моста в глубину городского острова.
Ненавижу жару. Лето предпочитаю пересидеть в кондиционированном офисе.
– Ричи, у меня для тебя хорошая новость, – говорит редактор нашего журнала. – Как ты относишься к Жану-Мари Бэрримору?
– Я считаю, что Жан-Мари Бэрримор – лучший креативный директор в Европе, а может быть, и во всем мире.
– Так вот. Жан-Мари Бэрримор прочел твою статью о его «Технологии рекламного взрыва» в нашем журнале, а потом отложил наш журнал и спросил у своих подчиненных: «А почему мы этому парню еще ничего не подарили?» Ты следишь за моей мыслью, Ричи?
– Я слежу за вашей мыслью.
Белый слепящий свет, жара и тишина, на экране – сообщение Вике Рольф, которое я не отправлю. Уже двести неотправленных сообщений Вике Рольф. Два года прошло, может быть, она сменила номер?
– Жан-Мари Бэрримор, – продолжает редактор, – подумал две минутки и распорядился: «Пусть этот парень поучаствует в нашей рекламной кампании Mercedes S-klasse и выиграет машину». Ты улавливаешь, Ричи, что я хочу сказать?
– О, я улавливаю, – говорю я. – Вы хотите сказать, что я должен поучаствовать в рекламной кампании Mercedes S-klasse.
– Нет-нет! – редактор отступает на шаг и мотает головой. – Нет, я всего лишь хочу сказать, что ты можешь, если захочешь, получить почти задаром Mercedes S-klasse. Да ты послушай, это же просто чудо.
Провода улыбаются со стен. Оглушительная тишь. Слышно только, как растрескивается мое сердце, да тикает часовой механизм на стене, да вянет жидкими прядями музыка в наушниках у секретаря, там, в приемной. Я корчусь.