Я слушал навязчивое тиканье часов на каминной доске, строгом выступе из бежевых мраморных плит, которые создавали своего рода резонатор и усиливали звук маятника. Камин был газовый — сорок две белые керамические трубки, где зимой танцевало пламя.

Я вдруг сообразил, что целых два дня жил без ее замечаний и наставлений. Я не скучал по ней, потому что в голове у меня эхом звучали тысячи разговоров.

— Что-то с ней было не так, — сказал Фред.

— Когда?

— Когда она звонила. Позавчера. Довольно поздно вечером. Я забыл, а сейчас вдруг вспомнил. Она что-то увидела по телевизору, и это выбило ее из колеи.

— Что же?

— Не знаю, — ответил он, щелчком окольцованного мизинца стряхнув в пепельницу столбик пепла с сигареты.

— Да, что-то было не так, — вдруг вспомнил и я, — мне она тоже звонила.

— Может, она что-то с собой сделала?

— Да ну, Фред. Ведь это она вполне могла сделать и дома? И зачем она тогда взяла с собой паспорт? Чтобы удостоверить на небесах свою личность?

— Есть люди, которые не хотят оставлять близким беспорядок. Хоть ты и не можешь найти ее паспорт, согласись, вряд ли она могла уехать и не позвонить до сих пор.

— Я надеюсь, это не так.

— Если ты реалист, нельзя исключать и наихудшее.

— Я схожу в полицию, — сказал я.

— Разумно. И захвати фотографию.

Когда она звонила мне в последний раз, телевизор у меня был выключен. Я как раз нащупал мелодию для рекламной кампании Рут и пытался соединить мостиком два крошечных варианта.

Маму я услышал через автоответчик.

«Бенни? Где ты? Я знаю, что ты дома, сними трубку, это мама! Бенни! Ну почему ты ничего не говоришь? Я знаю, что ты дома! Скажи хоть что-нибудь! Бенни! Бен!»

— Да, я слушаю…

— Почему ты заставил меня так долго говорить?

— Сперва надо было отключить автоответчик.

— Чем ты занят?

— Я работаю.

— Ты смотрел телевизор?

— Нельзя одновременно сочинять музыку и смотреть телевизор.

— Это было ужасно, — сказала она и умолкла.

Давняя война, подумал я, она увидела что-то о тех временах — могилу, товарный вагон с отдушинами, из которых торчат руки, — и поэтому молчит, хотя и не может молчать, ведь если она молчит, то говорит без слов.

— Что ты видела?

— Это ужасно, Бенни, ужасно.

— Что, мам?

— Мир, — сказала она, произнеся это слово так, будто оно причиняло боль.

— Какой мир, мам?

Она ответила резко, притом без всякой боли в голосе:

— А ты знаешь еще какой-нибудь?

— Так что же ужасно в нашем мире? — начал я, осторожно, вполголоса.

— То, что мы причиняем друг другу. Палачи, жертвы, бессилие.

— Я знаю, мам.

— Что ты можешь знать? — резко спросила. — Что ты испытал, что пережил?

— Я жил с тобой и с папой, слышал рассказы, — беспомощно ответил я.

— Знать по рассказам и пережить самому — разные вещи.

— Да, это верно, — согласился я, уже с нетерпением, потому что она упорно намекала, но ничего определенного не говорила. — Может, поговорим об этом немного позже?

— Я рано лягу спать, — ответила она.

— Мне нужно кое-что закончить, мам, — соврал я.

— Хороший заказ? — вежливо спросила она.

— Очень хороший. Завтра я обязательно позвоню тебе, — закончил я.

— Спокойной ночи, милый.

В полицейском участке на улице Лейнбаансграхт агент с помощью добротной пишущей машинки, вероятно последней механической в Амстердаме, записал сведения о моей маме: Йоханна Вайс-Эйсман, родилась 29 марта 1920 года, вдова Якоба Аарона Вайса, рост, вес. Предположительно покинула свою квартиру вчера утром, и с тех пор о ней ничего не известно. Я не знал, во что она была одета, нет, и не проверял, поскольку совершенно не ориентируюсь в ее обширном гардеробе, нет, других родственников у нас нет, я был единственным ребенком. Я спросил, не поступало ли сообщений о жертвах, похожих на нее по описанию, и агент обещал это выяснить.

Через пятнадцать минут я стоял на улице, уверенный, что вчера утром произошла катастрофа. Чтобы сбить меня с толку, она взяла паспорт и дорожную сумку, а затем поехала на такси на восточную окраину города, к мосту Схеллингваудербрюх, где вечно гуляет ветер, к одинокой перемычке между гаванями для яхт, фабричными кварталами и нелегальными свалками. Она поднялась на мост и прыгнула в серую воду залива Эй. Наверняка случилось что-то в этом роде.

Проехав вдоль канала Регулирсграхт, я нашел место для парковки и направился к Ингиному этажу на Утрехтседварсстраат — комнате четыре на пять плюс кухня и ванная в домике, который был новостройкой в двадцатые годы.

На мой звонок Инга открыла окно. Обеими руками она оперлась на подоконник, зажав между пальцами сигарету.

— О Господи, Бен, я же сказала, чтобы ты сегодня оставил меня в покое!

— С моей мамой что-то случилось.

— Что же?

— Сейчас расскажу.

Она исчезла в комнате. Чуть позже зажужжал дверной замок.

Я пошел наверх, туда, где виднелись ее ноги в черных колготках, короткая юбка из коричневой кожи и обтягивающий черный свитер. Пальцы ее ног выступали над краем последней ступеньки, она держалась за перила и шагнула в сторону, когда я добрался до лестничной площадки. Даже без туфель она была на полголовы выше меня. Я потянулся к ней, и она недовольно поцеловала меня в губы.

— Пять минут, — сказала она.

Я прошел следом за ней в комнату. Всюду книги — и по стенам, и на полу, и на стульях, и на подоконниках, и на батареях центрального отопления. А уже на книгах валялись трусики, носки, туфли, лифчики. Узкая дорожка вела к дивану и рабочему столу. Инга села — нога на ногу, одна рука на животе, под грудью, столь пышной, что я вполне мог под нею спрятаться. Облокотясь на ладонь этой руки, она поднесла к губам сигарету. Над черной фигурой сияли заколотые светлые волосы, несколько прядей выбились из-под шпилек и упали ей на плечи и щеки. Лицо у нее было круглое, довольно правильное, с полными губами, которые, как мне казалось, постоянно манили к поцелую. Уже два с половиной года я встречался с этой девушкой, нееврейкой из рода, веками воспевавшего польдеры вокруг Франекера. В скрипучем загородном доме Ингиных родителей стихи ее предка в переплетенных вручную фолиантах ждали фризского филолога, который поведал бы миру о крови польдеров и мужестве коров. Не знаю, почему Инга выбрала меня — плоскостопого еврейского гнома.