прочим. А вот мама ничего не упустила и не забыла — и теперь я держал в руках новенькую логарифмическую линейку, с ужасом осознавая, что придётся заново учиться пользоваться этой кошмарной штукой. Поскольку карманные калькуляторы, даже простейшие, на четыре арифметических действия, проходят здесь пока по разряду дорогой экзотики — хотя в продаже имеются, в двух-трёх специализированных московских магазинах.

За канцпринадлежностями (учебники мы покупать не стали, ограничившись набором атласов и контурных карт, остальное должны были выдать в школе, в первый же день) последовал второй этаж, где мне купили новый комплект школьной формы — для этого мама предъявила на кассе талончик, по которому форма досталась нам примерно за треть. Дополнительно купили форменные брюки, но уже за полный прайс — государство «субсидировало» только один комплект формы. А так же несколько белых рубашек и — о чудо! — джинсы «Левайс», из классического «денима», с пятью карманами, тёмно-жёлтой строчкой и медными заклёпками. Оказывается, здесь, в «Детском Мире» имелся целый отдел, торгующий заокеанской продукцией — цены изрядно кусались, но всё же были вполне по карману, да и особого ажиотажа по поводу американских штанов я не заметил.

Завершился поход за покупками тоже традиционно — в кафе-мороженом «Космос», где мы употребили под кофе по три разноцветных шарика в «фирменных» вазочках из нержавейки, а я не упустил случая поглазеть на стены второго этажа кафе, выложенные сплошь синими, зелёными и бесцветными стеклянными шариками. Помнится, в более нежном возрасте, классе в четвёртом-пятом, шарики эти были у нас во дворе желанными сокровищами — их выменивали, выдумывали с ними всякие игры и всё время гадали, откуда они берутся и для чего нужны. И только во времена куда более поздние, я случайно узнал, что шарики эти — всего лишь сырьё для производства стекловаты и стекловолокна. Шарики эти перевозят вагонами, подобно гравию или песку, а на месте засыпают в бункера особых машин-экструдеров. Там они плавятся, превращаясь в полужидкую раскалённую массу, которая проходя через фильеры, превращаются в желанный полуфабрикат — те самые волокна из тончайших стеклянных нитей, которые идут потом на изготовление, стеклоткани, стеклотекстолита и разного рода утеплителей.

…слыхали, наверное, жутковатое пожелание особым, отборным упырям по случаю их смерти — «земля стекловатой»? Так это как раз про эти милые волокна…

Всё это я и сообщил тут же, в кафе отцу — я хорошо помнил, что в «том, другом» детстве он не смог утолить моё любопытство касательно происхождения шариков. Как же он удивился, услыхав от меня подробное объяснение!

Первый день в школе, в новом, по сути, классе. Что характерно — ни следа ностальгии, даже в том урезанном варианте, что одолевал меня в первые дни в моей попаданческой ипостаси. И это странно, потому что именно с последними двумя классами, девятым и десятым, у меня были связаны самые тёплые, самые радостные воспоминания о школьных годах, к которым я обращался чаще всего.

Объяснение сему прискорбному факту я вижу только одно: перегорело. Что, что ещё как-то воспринималось тогда, сегодня уже неактуально. Я просто живу — а ностальгические воспоминания всего лишь дают материал для некоторых размышлений и переоценки творящегося вокруг. Если хотите — запасной, резервный взгляд, позволяющий лучше оценивать и людей и события. Очень помогает, кстати, тем более, что происходит это порой неосознанно, само собой, без какого-то специального усилия.

Есть, пожалуй, ещё одно соображение, не менее важное. За эти три месяца накопилось слишком много различий между предыдущим вариантом моей юности и этим, сегодняшним. Достаточно, чтобы воспринимать «здесь и сейчас» не как второе прочтение «той, другой» реальности, не как чистовую редактуру первого варианта моей жизни — а как нечто отдельное, лишь внешне напоминающее мой прежний опыт. Который, как выяснилось, приложим к «здесь и сейчас» с большими оговорками. Не то, чтобы я начинаю здесь с чистого листа — но теперь послезнание не ведёт меня, как вело оно стони книжных попаданцев, определяя целиком и полностью их поведение — пусть авторы порой и не отдавали себе в этом отчёта. Я из этой колеи выскочил — правда, никакой особой моей заслуги тут нет. Просто… жизнь вокруг другая, при всей своей внешней схожести — а значит и жить надо своим, теперешним умом, не хватаясь то и дело за костыли послезнания…

Не в меньшей степени это относится и к людям — к том, кто в «том, другом» прошлом были моими друзьями, приятелями, недругами. Я уже сформулировал — и не раз имел случай убедиться! — что здесь люди… немного другие. Уж не знаю, что послужило тому причиной — может, отсутствие висящей над головой угрозы ядерного всесожжения вкупе с душным, давящим ощущением, свойственным обитателям осаждённой крепости: «кругом враги и завтра война!» Может, дело в том, что не случился здесь Никитка-кукурузник с его «догнать и перегнать США по мясу и молоку», этапа, которые в наше время многие считали начальной точкой засилья потребительской массовой психологии. И, как следствие — крушения тех нравственных и идеологических опор, на которых стояла и росла наша страна, а стоило им пойти трещинами, то рано или поздно всё посыпалось. Говоря проще — неужели здешние люди куда ближе нас к образу строителя коммунизма (извините за некоторый пафос, иначе не выходит) о котором мы читали в передовицах правды, докладывали на комсомольских собраниях, и по которому тосковали, листая Ефремова и Стругацких? Не уверен, но очень, очень на то похоже…

Так, первый день нового учебного года. Обязательные букеты гладиолусов в руках всех, от первоклашек, до моих новых одноклассников. Новые сумки, портфели — у некоторых старшеклассников в руках новомодные плоские чемоданчики «атташе-кейс», которыми они и гордятся до чрезвычайности. У меня, кстати, тоже мог быть такой — отцу пару недель назад выдали на работе фирменный кейс, и он заодно добыл ещё один, для любимого отпрыска. И чрезвычайно удивился, когда я предпочёл супермодной новинке (да ещё и с эмблемой Проекта, что и вовсе круть неимоверная) позаимствованный у дедова двоюродного брата в Завидово немецкий маршевый ранец с парой широких кожаных ремней, массивными железными пряжками ремней и крышкой, крытой рыжей коровьей шкурой. Что поделать, привык я к рюкзакам и ранцам, ношу, продев в лямку только одно плечо — руки свободны, удобно же! И даже в свои солидные шесть десятков предпочитал именно их — а тут такой раритет, валявшийся у дяди Игнатия на чердаке ещё со времён войны!

В ремешках, продетых в петли на крышке ранца, в