потом, нельзя сказать, что Салманский пользовался популярностью — по его стойкому убеждению, таких, как он, женщины обычно не замечают.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 10. Знакомство с ярым софистом

— Чёрт! — с досадой вскрикнул студент, безуспешно пытаясь вломиться в запертую аудиторию. Он опять опоздал на встречу с научным руководителем.

Некоторое время спустя со стороны лестницы послышались тяжёлые шаги. Салманский обернулся — и перед ним уже стоял маленький полный мужчина средних лет в блестящем клетчатом костюмчике, с небольшим чемоданчиком. У него было округлённое самодовольное лицо мещанина, короткая, чешуйчатая шея, и как ни странно, вполне интеллигентные очки.

— Вы кого-то ждёте, молодой человек? — спросил незнакомец, приспустив очки на нос.

Вдруг осознав, что это новый преподаватель философии из Москвы, о котором все говорили два дня назад, Салманский смущённо протянул:

— О, прошу меня извинить, я пропустил ваши лекции, у меня…

— Ничего страшного! — резко перебил профессор. — Я и сам в своё время, бывало, прогуливал. Меня зовут Валентин Ульянович Добрячков, а вас?

— Томаш Салманский, с третьего курса.

— Хорошо, — ухмыльнувшись, произнёс учитель.

После недолгого молчания Добрячков предложил Салманскому выйти с ним на улицу и продолжить разговор в беседке.

— Ну, и чем же в столь юном возрасте увлекается такой интересный и красивый юноша? — спросил учитель и, вынув из изрядно потёртого портсигара папиросу, немедля закурил, выпустив в воздух тяжёлое свинцовое облако. На портсигаре был виден барельеф чёрного пса, известного как Цербер, с раскрытой пастью и красными глазами.

— Литературой, Валентин Ульянович, литературой и философией!

— В самом деле?! — Добрячков поморщился, точно от зубной боли. — Я прежде тоже текстики кропал, да что-то не пошло. А потом пришёл к выводу, что единственным детищем всякого творящего в наше время может быть лишь мертворождённый ребёнок, либо добровольное убийство ещё не рождённого, что тоже не редкость.

Да, когда-то ремесленнику Поэзии был ближе образ Мидаса, и с присущей ему способностью, он обращал всё в золото. Сейчас же этого нет. В лучшем случае, это будет какой-нибудь сплав бронзы, в худшем — железа. И ничем иным это существо похвастаться не в состоянии.

— А как же белое золото?!

— Сплав двух благороднейших металлов? Пожалуй, это исключено! Во всяком случае, я такого не встречал, а если бы и встретил, то это была бы сущая утопия Мидаса, который вздумал обратить высохшую раскалённую пустыню в нечто прекрасное. И кто же по-вашему это бы оценил?.. Такому раю люди скорее предпочтут пылающий ад со всеми его бутафорскими страстями! А возможно, и саму идиллию обратят в преисподнюю, дабы не скучать.

— Не могу не согласиться. — неожиданно произнёс явно шокированный подобными сравнениями Салманский, а затем выпалил, — Однако есть же такое понятие, как "призвание".

— Конечно, есть! Но только в том случае, если вы смогли себя реализовать и максимально извлечь из этого выгоду, к примеру, в денежном эквиваленте.

— А разве это не «презренная польза», о которой говорится в «Маленьких трагедиях» Пушкина?

— Пушкин, несомненно, великий гений, но смею предположить, он был тем ещё дурачком, впрочем, как и его преемник и оборотная сторона — Лермонтов, прослывший редкой гадиной и мизантропом. Я уж не говорю о сумасшедшем Гоголе или его ученике Булгакове с его бедным непризнанным Мастером. Кроме того, не одобряю представителей серебряного века. Учитывая сколько там было дегенератов, я думаю, это справедливо. Могу выделить разве что Андрея Платонова… вот его проза, должен сказать, это уже что-то!

А вообще, я убеждён, что все поэты и писатели — кровожадные упыри, так и норовящие испить чьей-нибудь кровушки, да и неудачники среди них встречаются нередко. Довольно поучительно, не так ли? Так что, как вы, наверное, уже поняли, они не слишком меня занимают.

Чего не могу сказать о моём двоюродном братце, вот у него несколько иной подход… Марк Лавролюбский, может быть, знаете такого?.. Он преподаёт в одном из московских вузов, а ещё обучает поэтическому мастерству, если мне не изменяет тускнеющая с годами память. По-моему, у вас с ним много общего… Уверен, вы бы отлично поладили!

— Вы меня просто поражаете, Валентин Ульянович! Но я никогда о нём прежде не слышал! — в полном недоумении воскликнул юноша.

— Услышите ещё, будьте уверены. В общем, всё, что для этих жалких мечтателей мыслится, как нечто прекрасное и исполненное невыразимого совершенства, — для меня подпочва уродства, а уродливое, как бы это странно ни прозвучало, то же самое, что и прекрасное, — с язвительным пафосом заявил Добрячков.

Он вообще сыпал парадоксами, как только мог, и делал это, надо заметить, довольно недурно. Каждое перевёрнутое им слово оказывало на Салманского какое-то дурманящее действие. Вот он и показался впечатлительному юноше этаким инфернальным существом, дьяволом во плоти, если так будет угодно.

Кроме того, он рассматривал его испытующим взглядом, как рассматривает пациента психиатр или исследователь наблюдает в микроскоп интересующую его бактерию. Его зрачки зловещими чёрными дырами блестели из-под очков, а тонкие усики едва могли скрыть кривящиеся в улыбке мясистые губы.

— А вы когда-нибудь задумывались, почему столько поэтов и писателей так рано выходили из жизненной игры?

— Не знаю… Быть может…

— Видите ли… — перебил учитель долго думающего ученика, — Потому что они слишком торопились всё познать, даже то, что им и по возрасту было не положено… А как только их силы истощались, доходили до предела, вместе с наигранным энтузиазмом во имя их хвалёных творений… тогда они и сами угасали, а их детища чаще всего забывались или напротив, приобретали статус хорошенького масскульта.

Салманскому стало не по себе, и он решил перевести тему:

— Да, это имеет место быть. А каково ваше отношение к прекрасному полу?!

— О, ЖЕНЩИНА! — почти «оперным» голосом прогремел несостоявшийся артист. — Само только слово вызывает уйму ярких ассоциаций и звучит горделиво, как роскошная пава, грациозно виляющая задним «веером» в каком-нибудь городском театре. Боюсь вас огорчить, молодой человек, но за её прекрасным обликом вы обнаружите нечто пугающее и даже отвратительное.

Правда, при условии, ежели вы не больной романтик, наивно идеализирующий объект своей страсти. В таком случае вы безнадёжны и автоматически получаете статус жертвы, точно так же, как самец-паук после спаривания с чёрной вдовой. А кроме того, есть такое странное существо, которое влюбляется не столько в объект своего обожания, сколько в его таинственный и чрезмерно приукрашенный образ. Существо это именуется «Поэт». А Поэт — что мотылёк над пламенем свечи, чем ближе к нему подлетит, тем больше шансов, что упадёт замертво…

Салманский сидел с озадаченным видом. Видимо, ему хотелось возразить… Однако он сбился с нужной