Виола сжала губы и, вздёрнув подбородок, рассматривала спящую парочку. Её сердце колотилось, было тяжело дышать. Девушка чувствовала, как в ней закипает ярость. Лавролюбский что-то забормотал во сне и, не просыпаясь, забросил ногу на девицу. Это стало последней каплей. Разгневанной фурией Виола ворвалась в комнату, сорвала одеяло со спящего мужа и — откуда только силы взялись — столкнула его с кровати. Шум разбудил лохматую лису: она безуспешно пыталась понять, что происходит, и не придумала ничего лучше, чем, завернувшись в одеяло и прихватив свои вещи, позорно ретироваться.

Лавролюбский уже пришёл в себя и торопливо одевался. Виолу вдруг охватила усталость и безразличие.

— Ты привёл это безобразие в наш с тобой дом? В бабушкину квартиру?

— Т-ты в-всё не т-так п-поняла д-дорогая. Д-дай мне об-бъяснить. — он заикался больше обычного, а щёки покрылись красными пятнами.

— Можешь не трудиться, мне всё равно. И не притворяйся, что тебе жаль. Уходи.

Он несколько секунд смотрел на неё, потом жёстко усмехнулся. От волнения не осталось и следа.

— Ну а чего т-ты хотела, милочка? Знала, за к-кого выходишь.

— Уходи, — повторила Виола, глядя не на него, а в окно.

Вскоре хлопнула дверь. «Ушёл, — подумала Виола, — наконец-то ушёл». Она по-прежнему задыхалась от тяжёлого запаха духов. Девушка поспешила распахнуть окно и впустила в комнату морозный зимний воздух. И только теперь, наконец-то оставшись одна, она рухнула на пол и тихо залилась слезами. Больше всего она была похожа на растоптанный цветок или разбитый музыкальный инструмент — такое отчаяние читалось на её прекрасном лице.

«Ну почему это произошло именно со мной? — закрыв пылающее лицо руками, думала она. — Боже, какое унижение. Такая ужасная пошлая история — и чем только я заслужила такое отношение? Неужели я так обманулась? Он казался таким любящим, таким нежным. Выходит, я совсем его не знала… А моё обручальное кольцо — как на беду, я его потеряла сразу после свадьбы. Так плакала, а он ещё злился, думал, что мне кольца жаль, а я убивалась по нашей любви. Так всё и вышло. А интересно, как там тот молодой человек, любитель английской литературы? Так, как он, на меня не смотрел никто — до сих пор помню его тёмные глаза и этот настойчивый взгляд. Никто раньше не говорил мне таких слов… А я сбежала от него — так глупо. Что на меня вообще нашло — не понимаю… Теперь я наказана за то, что пренебрегла чужими чувствами. Как бы мне хотелось вновь его увидеть и всё объяснить. Но, увы, слишком поздно. Он вне всяких сомнений был бы разочарован. Ну почему же я не встретила его раньше…»

Глава 14. О чувстве вины

— Вот, вы, насколько я понял, почитаете жизнь простого современного обывателя…

— обратился студент к жующему профессору после недолгой паузы —

Это же получается, что вы признаёте абсолютное довольство собой, своей рутинной жизнью без какого-либо осознания собственной греховности?..

— Ага! — воскликнул он самоуверенно. — К чему заниматься самобичеванием?

Весь двадцатый век прошёл под лозунгом: «Виноваты все!» и к чему он в итоге привёл?! Революции, войны, тоталитарный режим… А если кто-то и считал себя не виноватым, как это говорится, нормальным и счастливым человеком, то обязательно клеймили «ущербом». Вот мы и все такими являемся… что нам ещё остаётся?! Даже вспоминаются такие стихи:

Найдут предлоги для расправы,

Верша привычный самосуд.

Мы вечно были виноваты,

За это нам и воздадут!

— Я так понимаю, это ваши стихи?..

— Какая разница чьи?!

— И всё-таки это ужасно… Ужасно и пошло!

— Что именно?!

— Быть самодовольным ублюдком!

— Ах-ха-ха, какой же Вы всё-таки забавный!

Сейчас просто время такое, а времена, как известно, не выбирают.

Просто зарубите себе это на носу… не надо себя обвинять, подставляться, а иначе… а иначе, это приведёт к тому, что вот таких виноватых, как вы, закатают в какие-нибудь лагеря, потом в тоталитаризм, ну и в конце концов, в такое же безвременье, как сейчас… Всё циклично, голубчик, всё циклично!

Глава 15. Личная библиотека

Любимым занятием Салманского было чтение книг.

Уединившись в своей небольшой, но довольно уютной комнате, которую сам Салманский невольно сравнивал с башней из слоновой кости, он обычно брал с полки какую-нибудь книгу и с довольным видом располагался в кресле. Как раз неподалёку от серого окна, навевавшего столь же серую скуку, так что Салманскому приходилось занавешивать его лиловой шторой, прежде чем погрузиться в выдуманный им мир.

Однако, стоит признать, изучение литературы не всегда давалось ему легко. Салманский бегло перелистывал страницы, смысл которых был ему не совсем ясен, обещая себе вернуться к ним при случае. А потом, как это обычно бывает у людей с крайне неоднозначным характером, выбивался из сил…

В целом литературные предпочтения Салманского были вполне определёнными. Он трепетно относился к классикам — почётные места в его библиотеке занимали Данте, У. Шекспир, Д. Донн, Э. Марвелл, Д. Китс, Д. Лондон, О. Уайльд, Ж-К Гюисманс, С. Малларме, Т.С. Элиот, О. Мандельштам, Н. Гумилёв, В. Набоков. При этом юноша был совершенно непримирим к современникам и так называемым «середнячкам».

Подобно тому, как Набоков питал явную неприязнь к Достоевскому, Салманский с той же силой испытывал её к Довлатову, являвшемуся, по его мнению, выразителем «болотного» сознания, и главным антагонистом таких авторов, как Набоков и Булгаков, которых — несмотря на их различные взгляды — объединяло глубокое презрение к серому большинству.

А в самом Набокове Салманский ценил прежде всего поэта и только потом писателя, а не наоборот, как многие его поклонники. Но это отнюдь не означало, что он не имел к нему никаких претензий. В нём, равно как и в уважаемом Набоковым Джойсе, он не любил чрезмерный натурализм, любовь к мельчайшим и зачастую неуместным подробностям, что не могло не наводить на мысль о столь ненавистном для Салманского синтезе… о синтезе бульварного и высокого.

Несколько иначе обстояло дело с Булгаковым. Юноша благоговел перед этим чародеем слова… благоговел так же, как тот в свою очередь перед великим и непостижимым Гоголем, которого он ни много ни мало считал своим учителем. А уж романом о Мастере Салманский зачитывался до исступления.

Особенно его привлекал сам этот образ, герой, который не шёл ни на какие компромиссы с толпой, продолжая лихорадочно писать свой роман, но в порыве отчаяния сам же и предал его огню, после того, как его жестоко раскритиковал некий Латунский. Да, это