— Долг приказывал вам быть с семьей.

Ретт ничего не ответил.

Отец вытер рукой потный лоб.

— Весь урожай погиб, — констатировал он. — Работа целого года пошла насмарку. Уэйд Хэмптон предложил мне баллотироваться на пост губернатора, но теперь, конечно…—

Лэнгстон Батлер посмотрел в непроницаемые глаза сына.—

Сэр, судьба Уилла научила вас чему-нибудь?

— Да, сэр.

— Смирению? Послушанию? Должному почтению?

— Я часто слышал от вас, отец, что знание — сила. И принимаю этот вывод.

Несмотря на неотложную работу в Броутоне, Лэнгстон Батлер на той же неделе забрал сына в Чарльстон, чтобы тот начал получать образование, приличествующее каролинскому джентльмену.

Кэткарт Пурьер был наиболее примечательным интеллектуалом Чарльстона, и весь город им гордился, как диковинкой наподобие двуглавого теленка или говорящей утки. В студенческие годы он сидел за обеденным столом рядом с самим Эдгаром По в университете штата Виргиния, а как всем известно, поэзия заразительна.

Задиристые эссе К. Пурьера в журнале «Сазэрн литерари мэгэзин» дважды давали повод для вызова на дуэль, который тот принимал, хотя считал, что дуэли «изобретены умственно неполноценными людьми и для таких же предназначены», и оба раза стрелял в воздух. После чего его уже на дуэль не вызывали. Нет никакой славы — как и бесслания — в том, чтобы вызвать на дуэль человека, который не станет стрелять в ответ.

Кэткарт являлся президентом Общества святой Сесилии, которое спонсировало возвышающие душу концерты и наиболее популярные балы Чарльстона. Большинство интеллектуалов Чарльстона происходили из духовенства или, наподобие юниониста[2]Луи Петигру, были юристами, но благодаря значительному состоянию, оставленному супругой, Кэткарту Пурьеру не приходилось зарабатывать себе на хлеб. Он лишь давал уроки нескольким хорошо воспитанным молодым людям, потому что, как часто пояснял Кэткарт, «благородное происхождение обязывает».

Умершая в 1836 году Элеонора Болдуин Пурьер была любимым поэтическим предметом Кэткарта. Хотя обыватели поговаривали, что получить взамен кругленькой суммы приданого сомнительное литературное бессмертие было весьма незавидной сделкой.

Утомленный и поглощенный своими мыслями, Лэнгстон Батлер характеризовал сына будущему педагогу следующим образом:

— Мой старший сын умен, но непокорен. Он игнорирует мои наставления и отрицает различия — положения и расы, — на которых строится общество. Хотя Ретт умеет читать, писать и считать, джентльмены не признают его своим.

Кэткарт весь сиял благожелательностью.

— Мозг любого юноши — это tabula rasa[3]. На ней можно начертать что угодно.

Лэнгстон устало улыбнулся.

— Что ж, увидим.

После того как Лэнгстон вышел, преподаватель произнес:

— Садитесь, молодой человек. Сядьте же. Вы ходите, будто зверь в клетке.

В быстрой последовательности Кэткарт начал задавать Ретту вопросы:

— Какого знаменитого генерала учил Аристотель? Пожалуйста, проспрягайте глагол «атаге». Какой английский король следовал за Карлом I? Объясните принцип разделения властей. Расскажите наизусть стихотворение Э. По «Ворон», Китса «La Belle Dame sans Merci».

После тягостного молчания Кэткарт улыбнулся.

— Молодой человек, очевидно, я знаю много неведомого вам. Что же знаете вы?

Ретт подался вперед.

— Я знаю, почему шлюзовые заслонки в каналах сделаны из кипариса. Все считают, что самка аллигатора съедает своих детей, но это не так: она просто носит их в пасти.

Знахари делают из дурмана четыре снадобья. Логово ондатры всегда имеет один выход под водой.

Кэткарт Пурьер моргнул.

— Вы натурфилософ?

Однако мальчик отверг такую возможность:

— Нет, сэр. Я ренегат.

По окончании беседы с педагогом Ретт отправился в спальню, взобравшись по крутой лестнице в жаркую угловую комнату. Грязная одежда была раскидана по одной незаправленной кровати, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды возлегали на подушке второй.

Ретт распаковал саквояж, сбросил с кровати сапоги на пол и сел у окна с видом на пристань. Такое множество кораблей… Как огромен мир! Интересно, сможет ли он хоть в чем-то добиться успеха?

Спустя полчаса сосед по комнате затопал вверх по лестнице. Он оказался худощавым юношей, чьи длинные пальцы постоянно отбрасывали со лба светлые волосы. Подняв свои сапоги, он с пристрастием осмотрел их.

— Ты ведь Батлер, я полагаю, — произнес он.

— А тебя как зовут?

Молодой человек выпрямился.

— Эндрю Раванель. Тебе это имя что-то говорит?

— Ровным счетом ничего. А должно?

— Лучше бы говорило.

Эндрю сжал было кулаки, но Ретт опередил его ударом в живот. Мальчик свалился на кровать, ловя воздух ртом.

— Не стоило тебе этого делать, — выдохнул он, — Ты не имел никакого права…

— Ты собирался меня ударить.

— Ну, — улыбка Эндрю Раванеля была ангельской, — может, я и сделал бы это. А может, и нет.

За последующие месяцы Ретт осознал, насколько он одинок.

Эндрю Раванель вырос в городе — Ретт никогда не жил среди огней газовых фонарей. Ретт смотрел на все с практической точки зрения, а Эндрю был мечтателем. Раванеля шокировало безразличие Ретта к чинам.

— Ретт, не стоит благодарить слугу за то, что он подает на стол, — ради того он и живет. Ретт выделялся в математике, и Эндрю любил похвастать своим другом, прося его сложить многозначные числа в уме. Эндрю был безразличен к занятиям, и Ретт натаскивал его.

Другими учениками Кэткарта были Генри Кершо, неповоротливый семнадцатилетний юноша, живший в городе, родной сын Кэткарта Эдгар Аллан, который был помощником Генри Кершо, а также Джон Хейнз, наследник отцовской судоходной компании. Конгресс Хейнз одобрял методику преподавания Кэткарта Пурьера, но не его вкус. Поэтому сын Конгресса жил дома.

Как только ночь приносила прохладу в великий портовый город, Ретт с Эндрю садились на подоконник и принимались обсуждать понятия долга, чести и любви — все те извечные вопросы, которые встают перед любым юношей.

Ретт не понимал приступов меланхолии, которая порой находила на Эндрю. Хотя Эндрю был смел, какой-то сущий пустяк мог запросто огорчить его.

— Кэткарт свысока обращается со всеми, — объяснял Ретт терпеливо, — Он по-другому не может. Не стоит обращать внимание.