но не являющегося главным в жизни. У меня есть одна-единственная подруга, библиотекарша. Она гораздо старше меня, я думаю, ей года тридцать два, совсем некрасивая, но очень умная. С ней и с ее другом, человеком очень странным, который часто болеет, я иногда встречаюсь вечерами или по воскресеньям. Она родилась в семье железнодорожника, но имеет два диплома. Мне кажется, что она очень несчастная женщина, она такая слабая, но и в гимназии и в институте она должна была сама содержать себя, давая уроки, работая, ведь дома у нее оставалось двенадцать братьев. Однажды в минуту откровенности она мне сказала: «Я, Франчиска, всю свою жизнь страдала от голода, я и теперь испытываю какой-то органический голод». Понимаешь? Ты, наверно, понимаешь это лучше, чем я. И, странно, хотя эта женщина родилась в рабочей семье, она буржуазна до глубины души!

Так разглагольствовала Франчиска, окруженная, словно кольцом, тяжелым молчанием Килиана, который не смотрел на нее, не отвечал ей, как будто он был совершенно один, и кольцо это, казалось, сжимается все больше и больше. Не желая признать себя побежденной полнейшим равнодушием Килиана, которое давило ее, словно камень, она продолжала говорить, стараясь быть сдержанной и холодной.

— Да, да, она буржуазна до глубины души. Это интересное, но не столь уж необъяснимое явление, если иметь в виду… — Килиан мысленно улыбался, слыша эти холодные нравоучительные фразы, которые Франчиска произносила, то покачивая правой ногой, то рисуя пальцем на стекле какие-то невидимые фигуры. — …если иметь в виду резкий и, что более важно, болезненный переход этой женщины из одной среды в другую, в ту, которая представлялась для нее запретной. Это явление типично для многих румынских интеллигентов из низов, какое-то обесчеловечивание, засушивание. Показательно и то, что друга она себе нашла из буржуазной среды, и не из мелкой, а из «высшей интеллектуальной буржуазии», даже «с претензией на аристократизм», как мне кто-то сказал. Он сын университетского профессора, очень хилый, вечно больной, он не обладает ни ее глубиной, ни ее умом, но она, как это ни странно, будучи женщиной исключительной, старается всячески удержать его при себе, потому что это льстит ее тщеславию человека, втершегося в буржуазную среду. Конечно, для нашего времени это анахронизм!

Франчиска резко, по-детски, дернула правым плечом, сохраняя в то же время неподвижное, холодное выражение лица многоопытного человека, то выражение, которое она сознательно предписывала себе. В этот миг Килиан одним взглядом проник в самую глубь ее существа, словно через толщу зеленоватой и прозрачной воды, и то, что он неожиданно увидел, потрясло его, схватило будто тысячью рук, хотя по внешнему его виду, все такому же хмурому, ничего нельзя было заметить.

— Они мои друзья, — видя, что Килиан даже не шевельнулся, продолжала Франчиска, ощущая все возрастающее напряжение этой их первой немой схватки. — Возможно, что тебе это вовсе не кажется столь интересным, но, уверяю тебя, это только по моей вине. Я очень плохо рассказываю, как-то отрывочно, порой даже все перевираю. Почему я дружу с ними? Очень просто: это льстит моему самолюбию. В нашем довольно странном трио я самая сильная. Тебе не кажется, что я слишком хвастлива? — Килиан и на это не ответил, и она продолжала: — Да, я самая сильная, и порою мне становится их жалко за их горькую бесплодную судьбу людей, раздавленных, слабых, которых даже самый лучший друг эксплуатирует, обирает и в конце концов убьет… Да, нет смысла быть фальшиво сентиментальной: убьет тем, что покинет их. А порою я убеждена, что все это они прекрасно понимают, и тогда мне кажется, что на меня глядят с такой подозрительностью и враждою, с какой довольно часто смотрели на меня дома. Тогда я без всякого страха пристально смотрю на них, и они прячутся, она за спину своей вечной педантичности, а он прикрывается какой-то расслабленностью, тонким скептицизмом. Да, это их убежище. Сначала они на меня производили впечатление, они казались мне сделанными из настоящего серебра, но не прошло и года…

— Ты где работаешь? — вдруг прервал ее Килиан.

— На медпункте тележечного цеха, — быстро ответила удивленная Франчиска.

— Тебе где сходить? — Килиан встал.

— На конечной.

— Очень хорошо, а мне на следующей. Спокойной ночи. Еще увидимся.

Он протянул ей руку, которую она машинально пожала, еще не оправившись от изумления: более получаса она говорила с ним, и вдруг он так внезапно ее покидает.

Так прошел их первый вечер.

На другой день после того вечера, который Килиан провел в Парке Свободы с фельдшерицей, когда она начала рассказывать о том, как порвала со своим классом (а этот рассказ будет тянуться до конца книги), он позвонил ей по телефону и сообщил, что не может с ней встретиться. Франчиска знала, что в подобных случаях он задерживается в городе на целый день, потому что, если он был на заводе, то обязательно, хотя бы раз, забегал взглянуть на нее, как бы ни был занят. В этот вечер она звонила ему, и последний звонок был поздно ночью, но его все не было дома. Утром он сам позвонил ей, пользуясь любезностью семьи, жившей с Франчиской в одной квартире и имевшей телефон, и предупредил, что зайдет после обеда, так как Франчиска работала в этот день во вторую смену.

Около четырех часов Килиан направился в тележечный цех. Проходя мимо железобетонного каркаса вновь строящегося инструментального цеха, он оказался свидетелем маленького происшествия. В углу нового цеха высилась куча старых железнодорожных рельсов, сложенных здесь еще год тому назад. Человек пятнадцать чернорабочих-сезонников перетаскивали эти рельсы за вагонный цех. Как раз в тот момент, когда Килиан проходил мимо, соскользнувший рельс придавил ногу одному из рабочих. Вместе с другими Килиан бросился ему на помощь. Ничего страшного не произошло, рабочий упал довольно удачно, однако Килиан распорядился, чтобы другой рабочий помог потерпевшему и проводил его на медпункт к Франчиске. Раненого уложили на кожаную кушетку возле двери, а тот, кто привел его, вернулся на работу.

Франчиска, кончив перевязывать какого-то рабочего, подошла к раненому, лежавшему на кушетке, и осмотрела рану, тянувшуюся вдоль большой берцовой кости. Рана оказалась поверхностной. Франчиска промыла ее, продезинфицировала, в то время как Килиан сидел на табурете и наблюдал за ней. Раненому было лет тридцать, но он принадлежал к тому разряду людей, которые выглядят несколько старше. Был он высокий, худой, костлявый, смуглый, лицо его избороздили морщины. Руки с огромными, словно расплющенными ладонями выглядели непомерно длинными. Но человек этот производил впечатление необычайно сильного.

Обработав рану, фельдшерица села к столу и стала заполнять