Тем временем они дошли до минарета, тонкой и не очень высокой башенки, окруженной со всех сторон стеной, и сели на траву возле самой воды за кустами, скрывавшими их от гуляющих по аллее. Перед ними была вода, отражение минарета, а там, на другом берегу озера, свисали темные ветви деревьев. С другой стороны, на мысу, находился ресторан. Его окна отбрасывали на воду лучи света, похожие на длинные раскаленные стрелы, через которые перекатывались небольшие, ровные, чуть шелестящие волны озера. Сад, разбитый вокруг ресторана, и танцевальная площадка были теперь пусты. Осенью ресторан всегда прозябал, превращаясь в некое подобие буфета с несколькими столиками, официанткой, буфетчиком и бродячим музыкантом, в репертуаре которого было весьма ограниченное количество песенок и романсов, почти неузнаваемых в его исполнении. Летом, когда Килиан и Франчиска часто стояли здесь на берегу, они всегда смотрели на этот далекий мыс, стремясь разгадать еле различимые движения людей за столиками или на танцевальной площадке, прислушиваясь к музыке, доходившей до них так же, как и свет, прерывистыми волнами. Действительно, песни и знакомые мелодии порою доносились оттуда с неодинаковой силой, как бы пульсируя, подобно тому как доносится музыка с большого белого корабля, проходящего вблизи берега, или из дома с закрытыми окнами, когда зимою дует резкий порывистый ветер.

— Стало грустно, — заявила Франчиска, усаживаясь, — нужно было бы сходить как-нибудь и посмотреть, что делается в этом ресторане. Пока мы дружим с тобой, мне все время не хватает музыки. — И она слегка засмеялась, не желая придавать словам слишком печального оттенка.

— Уже на протяжении двух месяцев, — отозвался он, не глядя на нее.

— А два месяца — это много? — резко спросила Франчиска, оборачиваясь к Килиану.

— Зависит от обстоятельств, в данном случае — да. Мы были все время вместе, а это ужасно. То есть я непрерывно бегал за тобой…

— А я? — удивилась она, ожидая, что Килиан улыбнется, хотя уже знала его натуру, которая поначалу показалась ей слишком суровой.

— Ты? — в свою очередь спросил Килиан, подымая брови. — Я не знаю, что делала ты. Думаю, что-нибудь делала.

Она вновь засмеялась мелким принужденным смехом, похожим на повизгивание маленького зверька. Франчиска давно заметила, что Килиану не нравится, как она смеется, но это ее мало трогало. В отличие от него она обладала сангвиническим, открытым характером и была неспособна долго молчать или пребывать в неподвижности.

— Сказать, зачем я вызвала тебя сегодня вечером? — Килиан не ответил, хотя Франчиска довольно долго выдерживала паузу. — Я позвала тебя, — продолжала она, — чтобы мы вместе обсудили одно весьма важное дело.

Килиан неожиданно громко и как-то неприятно рассмеялся. Сколько раз Франчиска ни слышала этот смех, он всегда заставлял ее отводить глаза и хмурить брови.

— Весьма важное? — переспросил Килиан и дважды иронически хмыкнул, не обращая внимания на то, что девушка явно раздражена. Потом он легонько толкнул ее локтем. Эту привычку Килиана, как и его смех, Франчиска тоже еле выносила. — Мне кажется, барышня, что теперь в нас просыпается временно задремавший классовый дух. Правда?

Она бросила на него быстрый недоуменный взгляд, и хотя была еще раздражена, подумала: «Действительно правда. Он вовсе не такой простак». Несмотря на то, что Франчиска отмечала это уже сотню раз, она не переставала удивляться его уму, так же как все еще удивлялась его крупной фигуре, разнице их лет и их дружеским отношениям.

— Ты не веришь, что я могу сказать тебе что-нибудь серьезное? — спросила она, не глядя на него и притворяясь равнодушной.

— Почему же, нет, — отозвался Килиан, — но когда ты об этом говоришь… ты такую рожу корчишь!..

— Во-первых, никакую рожу я не корчу! — с возмущением отрезала Франчиска.

— Хо-хо-хо! — вновь засмеялся Килиан, похлопывая себя по коленям большими, квадратными ладонями. — Ты всю зиму заставишь меня смеяться. Ну хорошо, скажем лучше, рожицу! — И он правой рукой взял ее за подбородок, пытаясь повернуть ее лицо к себе. Но его жест показался ей грубым (у Килиана действительно была тяжелая рука, не привыкшая к тонкому обращению), она резким движением высвободила голову и повернулась к Килиану спиной. Он смотрел на нее, улыбаясь, смутно подозревая, что именно вызвало ее раздражение, но ее жесты, по-детски угловатые, казались ему порой смешными, хотя он всегда, как и сейчас, старался подавить смех.

— Знаешь, я хочу поговорить с тобой обо мне, — заговорила она без всякого перехода. — Вот зачем я вызвала тебя.

— Угу! — хмыкнул он с обычной суровостью. — Значит, о вас, барышня?

— Да, — подтвердила она, словно не слушая его. — Мне кажется, что наша дружба вступает в новую фазу. Первый период кончился, теперь наступает или что-то лучшее, или… худшее.

— Что ты говоришь? — задумчиво переспросил Килиан, глядя в землю прямо перед собой.

— Да, — продолжала она торопливо, но отчетливо, что было вообще характерно для ее манеры говорить, — мы сейчас похожи на зелень, на весь этот парк: мы находимся между летом и осенью. Я уже обращала твое внимание…

— Да. — Брови Килиана поползли вверх. — Обращала внимание. Между летом и осенью, — повторил он, стремясь вникнуть в смысл этих слов, хотя думал совсем о другом.

Франчиска несколько мгновений искоса и подозрительно смотрела на него, пытаясь угадать, воспринимает он ее всерьез или нет. Однако неподвижное лицо Килиана с крупным орлиным носом ничего не выдавало, и Франчиска продолжала, не в силах удержаться от резкого подергивания плечами — этого детского жеста, который казался таким не соответствующим суровым и правильным фразам, произносимым ею:

— Останемся мы друзьями или нет, но я хочу рассказать о последних годах моей жизни, вернее, о том моменте, когда я почувствовала к тебе симпатию.

— Да? — без всякого выражения произнес Килиан, захваченный, как обычно, ее характером, в котором легкомыслие и детскость смешивались с суровой и, в общем, прозорливой зрелостью.

Вся ее манера разговаривать, точные и законченные фразы, произносимые с оттенком назидательности, заставляли собеседника все время быть начеку. Это «стремление к нравоучениям пожилой, одинокой, немного желчной учительницы», как однажды в самом начале их знакомства выразился Килиан, и вместе с тем живой ум в ее двадцать два года — все это придавало Франчиске особое, порой волнующее женское обаяние.

— Да, — подтвердила она, — ты единственный человек, который может хоть что-то понять. — Сообразив, что она сказала, Франчиска взглянула на Килиана, пытаясь угадать, обиделся он или нет. Но, как обычно, она ничего не прочла на его лице и тут же совершенно неожиданно разразилась детским громким смехом. Она смеялась и играла с кожаным шнурком на правой туфле, то развязывая, то завязывая его, стремясь сделать