Такая скрытность позволяла полиции следовать по цепочке, не спугнув автора. Как и в случае с Бони, они использовали разные ухищрения, чтобы заманить подозреваемых в экипаж и мгновенно умчать их в Бастилию. Обычно они давали жертве пакет и говорили, что его передает человек в экипаже, желающий обсудить с ними некое дело. Никто из подозреваемых не смог устоять против искушения любопытством. И все они бесследно исчезли с улиц Парижа. Полицейские превозносили свой профессионализм в отчетах д’Аржансону, а он поздравлял их с успехами. После первого ареста он приказал Беррье удвоить старания, чтобы власти могли «по возможности достичь источника этой мерзости»[24]. После второго ареста он снова стал подгонять генерал-лейтенанта: «Месье, мы не должны позволить нити ускользнуть от нас теперь, когда она в наших руках. Напротив, мы должны добраться до ее начала, как бы высоко она ни вела»[25]. После пяти арестов д’Аржансон ликовал:

Людовик XV, довольный первой серией арестов, подписал для полиции еще несколько «lettres de cachet». Д’Аржансон регулярно докладывал ему о ходе расследования. Он прочитал доклады Беррье, вызвал его в Версаль 20 июля на срочное совещание перед королевским «lever» (церемониальным началом дневных занятий короля) и послал за копиями всех стихотворений, чтобы тот не оказался с пустыми руками перед аудиенцией[27]. Такого внимания на самом высшем уровне было достаточно, чтобы вызвать к жизни все репрессивные инструменты государства. Но, опять же, что вызывало такое беспокойство?

На этот вопрос нет ответа в документах из архива Бастилии. Строить предположения об этом можно, только выйдя за рамки сети коммуникаций, намеченной выше. Схема передачи информации между аббатами и студентами может быть точна на определенном этапе, но она лишена двух ключевых элементов: связи с элитой, стоящей выше этих буржуа, и связи с простым народом, стоящим ниже. Эти две черты хорошо видны в записи того же времени о том, как распространялись в обществе политические стихи:

Несмотря на предвзятость, это описание свидетельствует о том, что двор мог внедрять сообщения в сеть коммуникаций и получать их из нее. То, что эта информация шла в обе стороны, зашифровывалась и расшифровывалась, подтверждает и замечание в дневнике маркиза д’Аржансона, брата министра. 27 февраля 1749 года он записал, что какой-то придворный упрекнул Беррье, генерал-лейтенанта полиции, за то, что он до сих пор не нашел источник стихотворений, очерняющих короля. Что случилось? Неужели он не знает Париж столь же хорошо, как его предшественники? «Я знаю Париж настолько, насколько возможно его знать, – ответил Беррье, согласно записи. – Но я не знаю Версаля»[29]. Другое указание на то, что стихи могли быть написаны при дворе, есть в дневнике Шарля Колле, поэта и драматурга из Опера-Комик. Он комментировал многие стихотворения, оскорбляющие короля и мадам де Помпадур в 1749 году. На его наметанный взгляд, только одно из них могло быть написано «профессиональным автором»[30]. Остальные пришли из придворных кругов – он мог сказать это по их неуклюжей рифмовке.

Короче говоря, большая доля стихов, распространяющихся по Парижу, была написана в Версале. Их благородное происхождение может объяснить призыв д’Аржансона к полицейским идти за каждой нитью, «как бы высоко она ни вела», и утрата интереса к делу в тот момент, когда все следы растворились среди студентов и священников. Но придворные часто развлекаются сочинением язвительных стихов. Они занимаются этим с XV столетия, когда остроумие и интриги цвели в ренессансной Италии. Почему же это дело вызвало такую необычную реакцию? Почему д’Аржансон вел себя так, как будто оно имеет огромное значение и требует срочных тайных совещаний с самим королем? И что такого в том, что придворные, которые вообще-то и изобрели этот тип поэзии, смогли устроить так, что ее цитировали простые парижане?

Чтобы понять, как стихотворение попало к Четырнадцати, нужно окунуться в витиеватый мир политики Версаля. Его опереточные перипетии вызывают презрение у некоторых серьезных историков. Но знающие жизнь современники осознавали высоту ставок в кулуарных интригах и знали, что победа в будуаре может привести к большим переменам в политической расстановке сил. Такой переменой, согласно всем дневникам и воспоминаниям того времени, было увольнение и ссылка Людовиком XV графа де Морепа 24 апреля 1749 года[32].