По каждому аресту составлялось целое дело, из которого можно почерпнуть огромное количество информации о том, как политическое высказывание – в нашем случае сатирические стихи, сопровождавшиеся бурными обсуждениями и дополненное схожими материалами, – распространяется в обществе. На первый взгляд путь его выглядит прямым, а круг людей достаточно однородным. Стихотворение прошло через руки ряда студентов, священников и клерков, зачастую бывших друзьями и довольно молодых – от шестнадцати (Мобер де Френоз) до тридцати одного (Бони). Сами стихи происходили из той же среды, по крайней мере, Д’Аржансон вернул их Беррье с пометкой: «Я, как и вы, чувствую в этих низких стишках запах школярства и Латинского квартала»[8].

Но по ходу расследования картина все усложнялась. Стихотворение пересеклось с пятью другими произведениями, такими же бунтарскими (по крайней мере с точки зрения полиции) и распространяющимися своими собственными путями. Их переписывали на клочках бумаги, обменивали на такие же обрывки, диктовали новым переписчикам, запоминали, читали вслух, печатали в виде подпольных брошюр, клали на популярные мелодии и пели. Вдобавок к первой группе подозреваемых, посланных в Бастилию, еще семеро были арестованы и указали на пятерых, которым удалось скрыться. В итоге полиция бросила в тюрьму четырнадцать распространителей поэзии – отсюда название операции, согласно записям: «L’Affaire de Quatorze» («Дело Четырнадцати»). Но автор стихотворения так и не был найден. На самом деле у него не могло быть автора, так как люди добавляли строфы и изменяли текст как угодно. Это было коллективное творчество; и первое произведение пересеклось и переплелось со столь многими другими, что все вместе они создали область поэтических импульсов, перетекающих от одной точки распространения к другой и наполняющих воздух тем, что полиция назвала «mauvais propos» или «mauvais discours» («дурными речами») – какофонией мятежных стихов.

Архивная коробка, где записи допросов, донесения и записки свалены вместе под названием «Дело Четырнадцати», может предоставить множество ключей к загадке под названием «общественное мнение». Трудно отрицать, что это явление уже существовало двести пятьдесят лет назад. Десятилетия набирая силу, оно нанесло решающий удар в 1788 году, когда пал Старый режим. Но что именно это было и как оно повлияло на ход событий? Хотя мы располагаем несколькими исследованиями об общественном мнении в его философском осмыслении, мы мало что знаем о том, как оно действительно работает.

Как нам определить его? Должны ли мы считать его волнами протеста, которые накатывали на государственные структуры кризис за кризисом, от религиозных войн XVII века до конфликтов в парламенте в 1780-х? Или состоянием общества, которое возникало и исчезало, в зависимости от причудливых изменений решающих политических и социальных факторов? А может, суждением или множеством различных суждений, происходящих от разных социальных групп с разными исходными данными? Или совокупностью разных позиций, похороненной под грузом событий, но потенциально доступной историкам через исследования-опросы? Можно определять общественное мнение по-разному и исследовать его под множеством углов; но стоит остановиться на какой-то теории, само понятие растворяется в воздухе и исчезает, как Чеширский кот.

Вместо того чтобы пытаться дать определение общественному мнению, я хочу выследить его на улицах Парижа – или, раз уж оно само ускользает из рук, пройти по пути сообщения в средствах массовой информации того времени. Но сначала пару слов об использованном теоретическом материале.

Рискуя слишком все упростить, я все же считаю необходимым отметить две доминирующие позиции по поводу общественного мнения, существующие в исторической науке, одна из которых связана с именем Мишеля Фуко, а другая – Юргена Хабермаса. Приверженцы Фуко считают, что общественное мнение следует понимать как предмет эпистемологии и власти. Как и все остальное, оно создается дискурсом, сложным процессом, включающим в себя организацию восприятия согласно категориям, внедренным в эпистемологическую матрицу. Тот или иной объект не станет существовать, мыслиться, пока он не будет дискурсивно сконструирован. Так что «общественное мнение» не существовало до второй половины XVIII века, когда этот термин был впервые использован, и философы адаптировали его для выражения непререкаемого авторитета или высшей инстанции, перед которой должно отвечать правительство. Сторонники Хабермаса считают, что общественное мнение следует понимать в социологическом ключе, как разум, действующий через процесс коммуникации. Рациональное решение проблем общества может исходить от самой общественности («Öffentlichkeit»), – если общественные вопросы свободно обсуждаются отдельными гражданами. Такие дебаты могут происходить в печатных изданиях, кафе, салонах и других институтах, составляющих буржуазную «общественную сферу» – понятие, используемое Хабермасом – для обозначения социальной территории, расположенной между частным миром домашней жизни и официальным миром государства. По утверждению Хабермаса, эта среда впервые появилась в XVIII веке, так что общественное мнение изначально было феноменом именно этого времени[9].

На мой взгляд, в обеих теориях есть своя прелесть, но ни одна из них не сработала, когда я попытался осмыслить собранный в архивах материал. Передо мной встала та же проблема, что и перед всеми, кто пытается сопоставить теоретические выводы с эмпирическими исследованиями. Так что позвольте мне на этом оставить нерешенными концептуальные вопросы и вернуться к коробке из архивов Бастилии.

Диаграмма, изображенная на следующей странице, основана на тщательном изучении архивных материалов и показывает, как работает сеть коммуникаций. Каждое стихотворение – или популярную песню, так как в записях некоторые из них названы chansons и упоминается, что их пели на определенную мелодию[10], – можно проследить его движение от человека к человеку. Но настоящее течение должно быть шире и сложнее, так как цепь передачи информации часто прерывается в одном месте и снова появляется в другом.