– Жюльетта! – громко крикнула я, глядя ей прямо в глаза.

Человеческая речь обладает безграничной властью: стоило мне произнести имя моей сестры, как мы тут же страстно возлюбили друг друга. Моя сестренка заключила меня в объятия и крепко прижала к себе. Слово – как приворотное зелье. Оно соединило нас навсегда, как Тристана и Изольду.

Теперь предстояло выбрать пятое слово. Только не имя брата, который был старше меня на четыре года! Ни за что на свете не сделаю такого подарка этому несносному мальчишке, который каждый день читает у меня над ухом какого-то «Тентена»[3]. Он обожал меня дразнить. Вот возьму и в наказание вообще не буду называть его по имени. Нет имени, нет и брата.

Еще с нами жила Нисио-сан, моя японская нянюшка. Она была сама доброта и лелеяла меня, как цветок. Говорила она только по-японски, но я понимала каждое ее слово. Поэтому мое пятое слово было японским – я выбрала ее имя.

Итак, я одарила именами уже четырех человек. И стоило мне обратиться к кому-нибудь из них по имени, как они расцветали от счастья. Теперь я понимала, как много значит слово. И как много значит имя: благодаря ему люди верят, что они существуют. Как будто они в этом сомневались. И нуждались в том, чтобы я им это подтвердила.

Так что же, разговаривать – это значит дарить жизнь? Вовсе не обязательно. Люди вокруг меня говорили с утра до вечера, но далеко не каждый разговор получал чудодейственное продолжение. Вот, к примеру, о чем беседовали мои родители:

– Я пригласил Трюков на двадцать шестое.

– Кто это такие Трюки?

– Да что с тобой, Даниэль? Ты же их прекрасно знаешь. Мы раз двадцать встречались с ними на разных обедах.

– Не помню. Что это за Трюки?

– Вспомнишь, когда придут.

Мне казалось, что после такого разговора эти пресловутые Трюки не станут реальнее, чем до него. Скорее наоборот.

А вот как протекали диалоги брата с сестрой:

– Где моя коробка с конструктором?

– Не знаю.

– Врешь! Это ты ее взяла!

– Не я!

– Ты скажешь или нет, куда ты ее задевала?

После чего начиналась драка. Разговор в данном случае служил прелюдией к потасовке. Когда со мной разговаривала нежнейшая Нисио-сан, то она, с тихим японским смешком, рассказывала мне о том, как ее младшую сестренку раздавил поезд, следовавший из Кобе в Нисиномийа. Каждый раз, когда она рассказывала мне эту историю, слова моей доброй нянюшки убивали маленькую девочку. Получалось, что разговаривать – это значит и убивать.

Вслушиваясь и вдумываясь в чужой язык, я пришла к заключению, что говорить – это одновременно создавать и разрушать. И с этим человеческим изобретением нужно быть поосторожнее.

Впрочем, я заметила, что есть и вполне безобидные слова: «Хорошая погода, не правда ли?» – или: «Дорогая, как вы хорошо выглядите!» В таких фразах нет ничего метафизического. Их можно произносить сколько угодно и без всякой опаски. Можно и вовсе не произносить. От этого ничего не изменится. Скорее всего, с помощью таких фраз собеседника предупреждают, что его не собираются убивать. Это вроде водяного пистолета моего брата. Когда он стреляет в меня из него и кричит: «Пах! Ты убита!», я становлюсь вся мокрая, но все же не умираю. Да, наверное, к таким фразам прибегают, чтобы предупредить: оружие заряжено холостыми патронами.

Вполне понятно, что моим шестым словом стала «смерть», что и требовалось доказать.

В доме стояла непривычная тишина. Мне захотелось узнать, почему это у нас вдруг так тихо, и я спустилась по главной лестнице. В гостиной я увидела отца – он плакал. Я не поверила своим глазам. Это был единственный раз в жизни, когда я видела отца плачущим. Мама обнимала и утешала его, как большого ребенка.

Она сказала мне шепотом:

– У нашего папы нет больше мамы. Твоя бабушка умерла.

Я сделала страшные глаза.

– Ты, конечно, еще не знаешь, что такое смерть. Ведь тебе всего два с половиной года.

– Смерть, – произнесла я твердым голосом и удалилась.

Смерть! Почему же я не знаю, что это такое! Меня словно упрекали, что в мои два с половиной года я еще так далеко от нее! Смерть! Да кто же лучше меня знает, что это такое? Я только-только начала забывать, что такое смерть! Ведь моя жизнь началась намного позже, чем у других детей. Неужели все забыли, что я два года прожила в коме, если только это можно называть жизнью? Неужели никто не задумывался над тем, что, когда я бесконечно долго и неподвижно лежала в колыбельке, я не жила, а умирала, и вместе со мной умирало и время, и моя жизнь, и мои чувства, и мое настоящее, и мое будущее, и все, все, все?

Я слишком хорошо знала, что такое смерть. Смерть – это потолок. Если потолок знаешь лучше, чем саму себя, – это смерть. Потолок, что застилает глаза и не позволяет мыслям улететь ввысь. Потолок – это крышка гроба. Когда приходит смерть, вашу черепную кастрюльку прикрывают огромной крышкой. Со мной это случилось не в конце, а в начале жизни, и, несмотря на младенческий возраст, я все же сохранила об этом смутные воспоминания.

Когда поезд из туннеля метро вырывается на воздух, когда раздвигается черный занавес, или заканчивается приступ удушья, или после долгой разлуки смотришь в любимые глаза – крышка смерти приподнимается, и темный погребок, в котором томится наш мозг, распахивается навстречу небу.

Кому довелось встретиться со смертью лицом к лицу и ускользнуть из ее объятий, уже никогда не расстанется со своей Евридикой: он знает, что несет на себе ее печать, и не желает больше заглядывать ей в лицо. Смерть – как черная дыра, как комната с зашторенными окнами, как беспросветное одиночество – страшит и одновременно манит сладостной надеждой на успокоение. Не сопротивляйся, поддайся этому соблазну, и тебя ждет вечный покой и вечный сон. Евридика заманивает нас столь искусно, что порой мы забываем, почему должны сопротивляться ее чарам.

Но сопротивляться нужно, необходимо, потому что билет у нас только в одну сторону. А иначе не стоило бы и трудиться.

Я сижу на лестнице и думаю о бабушке с белым шоколадом. Ведь это она помогла мне освободиться от смерти. И вот прошло так мало времени, и наступил ее черед. Словно произошла какая-то мена. Получается, что своей жизнью она заплатила за мою. Догадывалась ли она об этом?

Но раз она живет в моей памяти, значит, существует. Бабушка освободила мою память от сковывавшего ее панциря. И я плачу ей тем же: в моей памяти она по-прежнему живая, вместе со своим шоколадом, который она держит как скипетр. Только так я могу отблагодарить ее за то, что она сделала для меня.

Я не плакала. Я поднялась в комнату и начала крутить волчок – самую лучшую игрушку в мире. Свой пластиковый волчок я не променяла бы на все богатства мира.