Как должны благодарить меня люди! Какой печальной была их жизнь до моего рождения! Это я принесла им все эти чудеса! Так что же удивительного в том, что они обожают меня?

И только один человек упорно отказывался поклоняться мне: это была Касима-сан.

Она не верила в меня. Это была единственная японка, которая не желала признавать новую религию. Она меня не выносила. Авторы учебников по грамматике наивно полагают, что исключения подтверждают правило: в моем случае все обстояло не так, и меня крайне тревожило исключение в лице Касимы-сан.

Когда после завтрака или обеда я забиралась на кухню, чтобы отдать дань японской кулинарии, Касима-сан не позволяла мне угощаться из ее тарелки. Однажды, возмущенная ее дерзостью, я без разрешения сунула руку к ней в тарелку, чтобы попробовать, что она ест. И – заработала оплеуху.

Потрясенная жестокостью нашей домашней аристократки, я бросилась за утешением к Нисио-сан. Жалуясь ей на эту нечестивицу, я надеялась, что она строго накажет ее.

– Разве так можно? – возмущенно спросила я.

– Это же Касима-сан. Да, она такая.

Я долго раздумывала, смогу ли я примириться с таким ответом. Значит, только потому, что «она такая», ей дозволено меня бить? Нет, смириться с этим я не могла. Раз она не желает поклоняться моему величеству, я покараю ее за это.

Я приказала, чтобы ее сад увял. Но она и бровью не повела. Мне стало ясно, что к красотам ботаники она совершенно равнодушна. Позже я узнаю, что у нее не было никакого сада.

Тогда я решила сменить гнев на милость и пустила в ход все свои чары, чтобы пленить эту надменную дворянку. Прохаживаясь у нее под носом, я с любезной улыбкой великодушно протягивала ей руку, как Господь Бог протягивает руку Адаму на куполе Сикстинской капеллы, но она отворачивалась.

Касима-сан не желала признавать меня. Она меня отрицала. Подобно тому, как был Антихрист, она была Анти-Я.

Я прониклась к ней безграничной жалостью. Как должно быть грустно не любить меня, как все! Это же издалека видно: Нисио-сан и прочие мои верноподданные прямо-таки сияют от счастья. Они обожают меня, и живется им от этого гораздо веселее, чем Касиме-сан.

Она не позволяет себе любить меня: это видно по ее лицу, прекрасному, но суровому и презрительному. Я разглядывала ее со всех сторон, стараясь понять, почему же она не хочет поклоняться мне. Мне и в голову не могло прийти, что причина не в ней, а во мне: я не сомневалась, что на свете нет никого краше меня. И если наша служанка-аристократка не любит меня, значит, с ней что-то не в порядке.

Наблюдая за Касимой-сан, я наконец поняла, чем она больна. Она страдала болезнью самоограничения. Всякий раз, когда выпадал случай посмеяться, порадоваться или от души повеселиться, губы нашей дворянки крепко сжимались: она держала себя в ежовых рукавицах. Словно даже самые невинные жизненные удовольствия были недостойны ее сана. И малейшая радость означала бы чуть ли не самоотречение.

Я провела несколько научных опытов. Я подарила Касиме-сан наипрекраснейшую камею из сада, подчеркнув, что сорвала ее ради нее. В ответ: поджатые губы и сухое «мерси». Я попросила Нисио-сан приготовить для Касимы-сан ее любимое блюдо – божественное кушанье из сырой рыбы, к которому она едва притронулась и забыла поблагодарить. Увидев как-то в небе радугу, я бросилась к Касиме-сан и позвала ее полюбоваться вместе со мной: она лишь пожала плечами.

Но я не сдавалась и решила удивить эту гордую дворянку зрелищем, достойным ее внимания. Я нарядилась в подаренное мне Нисио-сан маленькое кимоно из розового шелка, расшитое кувшинками, повязала широкий пояс-оби, надела лакированные гэта и не забыла прихватить бумажный зонтик пурпурного цвета с белыми журавлями. Я намазала губы маминой помадой и подошла к зеркалу: на меня смотрела настоящая красавица. Когда я явлюсь миру, никто не сможет устоять передо мной.

Для начала я решила показаться самым верным подданным, которые встретили меня восторженными криками и дружно выразили мне свое восхищение – ничего другого я и не ожидала. Затем полюбоваться на свое великолепие я позволила саду: порхая, как яркая бабочка, я вприпрыжку станцевала там свой танец радости. По дороге я сорвала огромный мак и воткнула его в волосы вроде алого венца.

Разряженная таким манером, я предстала пред очами Касимы-сан. Но она даже не взглянула на меня.

Это только подтвердило мой диагноз: она больна. Иначе как можно было удержаться от восторга при виде такой красоты? И точно так же, как Бог прощает грешников, я решила проявить милостивое снисхождение и отпустить ей все ее грехи. Бедная Касима-сан!

Если бы я тогда умела молиться, я обязательно помолилась бы за нее. Я отчаялась обратить эту строптивицу в свою религию, и это поколебало мою веру в собственное всевластие.

Я поняла, что отнюдь не всесильна.

У моего отца был друг-вьетнамец, женатый на француженке. Это был деловой человек, которому в 1970 году по вполне понятным причинам – если вспомним, что тогда происходило во Вьетнаме, – пришлось вместе с женой срочно вылететь на родину. Шестилетнего сына, учитывая все трудности предстоящего путешествия, они решили с собой не брать и оставили его моим родителям на неопределенный срок.

Юго был мальчиком спокойным и воспитанным. И поначалу он мне нравился. Но затем он перешел в стан врага – моего брата, и мальчишки стали неразлучными друзьями. В наказание я решила не называть Юго по имени.

По-французски я по-прежнему обходилась всего несколькими словами. Но пора было осваивать и французский. Мне было невтерпеж научиться выговаривать такие важные вещи, как, например: «Юго и Андре – зеленые какашки». Увы, я чувствовала, что еще не готова произносить столь глубокомысленные фразы. Меня это ужасно злило: ведь мальчишки не теряют времени зря и каждый день замышляют всё новые каверзы.

Иногда я раздумывала: а почему я, собственно, скрываю от родителей свой истинный словарный запас и лишаю себя возможности влиять на происходящее? Сама того не сознавая, я вела себя как настоящий ребенок и смутно догадывалась, что, начав говорить, утрачу определенные привилегии и снисходительное всепрощение, которыми пользуются, скажем, хироманты или умственные инвалиды.

Апрель на юге Японии отличается изумительной мягкостью и теплотой. И родители повезли всех нас на море. Я уже знала, что такое океан, я видела его в бухте Осаки, где вода была чудовищно грязной, и купаться в такой воде было все равно что купаться в сточной канаве. Мы отправились в противоположном направлении, в Тоттори, где я открыла для себя настоящее Японское море, которое полонило меня своей красотой. Этому морю японцы приписывают мужское начало, а океану – женское. Меня по сей день озадачивает подобное разделение.

Пляж в Тоттори был бескрайним – настоящая пустыня. И чтобы подойти к воде, нужно было пересечь эту Сахару. А море было пугливым, как и я. Словно робкое дитя, оно то приближалось ко мне, то отступало назад. И я делала то же самое.