В то время я искренне верил в божественное участие и, обращаясь к горе Фудзи, молил о помощи. Перейдя во второй класс, я по результатам учебы был признан особо одаренным и освобожден от платы. Теперь, имея в своем распоряжении две иены семьдесят сэнов в месяц, я мог вести вольготную школьную жизнь. К счастью, до самого окончания школы я сохранял статус особо одаренного, заслужив при этом от недоброжелателей прозвище школьного нахлебника…

Когда я перешел в третий класс, дядя Санкити вторично женился. Его новая жена, тетя О-Цую, была деревенской женщиной с грубым нравом, к тому же она привела с собой в наш дом своего сына, бывшего одногодком старшего сына покойной тети О-Тика, из-за чего, естественно, атмосфера в доме стала весьма напряженной. Тетя смотрела на меня как на досадную помеху и, опасаясь осуждения со стороны односельчан, если она станет заботиться об изгое, по любому поводу старалась меня унизить. Объявив, что нижнее белье изгоя — скверна, она отказалась стирать его вместе с вещами других членов семьи, более того, во время еды, если я просил добавки, делая вид, что кладет рис, передавала мне пустую чашку. В коробку с едой, которую я брал с собой в школу, она клала только половину порции риса и всего одну маринованную сливу, в результате я постоянно был голоден… Жизнь в семье превратилась в ад, единственное, что меня поддерживало, — это моя страстная мечта продолжить образование. Я старался приободрить троих детей, оставшихся от тети О-Тика, и откровенно рассказывал бабушке о своих планах на будущее…

В 1916 году я поступил в Первый лицей, переехал в столицу и совсем порвал с деревней Ганюдо.

Я работал в министерстве, когда до меня дошло известие о смерти бабушки. Я приехал в Ганюдо, но, узнав, что на похоронах соберутся деревенские, только простился с усопшей, через час уехал и с огорчением должен был констатировать, что в результате изгойства для Ганюдо я умер. К тому же я слышал, что Тигр, возглавлявший молодежную организацию, больше других настаивал на моем изгойстве.

С тех пор прошло тридцать лет, мне случалось бывать в Нумадзу, но нога моя не ступала в Ганюдо. Эта деревня перестала для меня существовать… И вот нежданно-негаданно является сын этого самого Тигра, студент Токийского университета, пробуждает во мне давно забытые болезненные воспоминания, и из-за этого я не могу сосредоточиться на своей работе! Невольно я громко воскликнул:

— Какой же я дурень! — и, сделав глубокий вдох, взял перо.

Тотчас с улицы раздался обеспокоенный голос жены:

— Эй, что там с тобой?

— Ничего, я, как пахарь, подгоняю себя, — засмеялся я и погрузился в работу.

Через три дня студент в старых гэта на босу ногу вновь явился с визитом. Я был занят и хотел ему отказать, но жена настояла, чтобы я принял его, поскольку, по ее словам, он пришел извиниться. Делать нечего, я спустился. Как и в прошлый раз, он сидел в прихожей на подушке.

— Слышал, ты пришел извиниться? — сказал я, придвигая подушку и усаживаясь напротив него.

— Я узнал поразительную вещь. Оказывается, вы в течение двух лет читали в университете Тюо лекции по теории денежного обращения и финансов!

— Я обо всем этом давно позабыл.

— В прошлый мой приход вы сказали, что не можете мне ничего обещать, поскольку совсем меня не знаете. После, вспоминая наш разговор, я с удивлением сообразил, что и сам ничего толком о вас не знаю, и попытался навести справки. Среди моих однокурсников есть любители литературы, с которыми, впрочем, я был не очень-то близок, но, расспросив у них о вас, я был поражен: до того как стать литератором, вы, оказывается, занимались серьезной наукой, аж преподавали денежное обращение и финансы в университете Тюо… Жаль, что не обратился к вам раньше, я бы мог многое почерпнуть от вашей мудрости… Я-то думал, вы всего лишь литератор, и не только не испытывал к вам почтения, но даже, признаться, немного презирал… В чем ныне раскаиваюсь.

— Так вот, значит, с каким извинением ты пришел, — сказал я, вставая.

— Подождите. Я буду краток, выслушайте меня пожалуйста! — затараторил он, хватая меня за полу кимоно.

Волей-неволей я вновь сел.

— Мои друзья рассказали мне кроме всего прочего, что ваши книги переведены на французский язык и высоко оценены прессой, и убеждали меня, что безрассудно просить такого знаменитого человека стать поручителем, когда же я объяснил им, что осмелился на такой шаг только потому, что мы односельчане, они позавидовали моему счастью и сказали, что и сами хотели бы когда-нибудь с вами встретиться. «В твоей деревне, — сказали они, — наверно, гордятся им?» И тут я задумался. Когда я был в Ганюдо, я ни разу не слышал о вас и, только разузнавая о Накатани, заместителе директора банка М., впервые увидел ваше имя и обратил внимание, что вы уроженец Ганюдо… Как такое возможно? Сильно удивившись, я ночью позвонил брату, а брат сказал: «Этот человек достиг заоблачных высот, поэтому никто о нем и не упоминает». Однако на следующий вечер брат перезвонил — матушка после моего звонка убедила его, что будет лучше рассказать все начистоту. А именно — что вы стали деревенским изгоем, поэтому для всех вы все равно что умерли… Он рассказал подробно, как это случилось, но скажите, это правда, что вы стали изгоем?..

— Раз твоя мать говорит, значит, правда. Ведь твой отец долгое время был вожаком молодежной организации.

— Невозможно поверить, что вы стали изгоем лишь из-за того, что поступили в среднюю школу! Только детям господина Мано позволялось поступать в среднюю школу, все же остальные, окончив начальные классы, должны были идти в рыбаки… Что за нелепое установление!.. А когда вас объявили изгоем, вы не протестовали?

— Это было бесполезно.

— Значит, вы и сейчас остаетесь изгоем в родной деревне?

— Не знаю… Во всяком случае, я не слышал, чтоб меня освободили от этого проклятия. Если твоя мать сказала, значит, я и по сей день изгой. Так что ты совершил промашку, придя с важной просьбой стать поручителем к такому человеку…

Подумав, что ненароком сказал глупость, я попросил жену напоить Ёсабуро чаем, а сам поднялся к своей «делянке». Немного поговорив с женой, он ушел.

На пятый день студент в старых гэта явился вновь.

На этот раз жена, впустив его в дом, не стала мне сообщать о его приходе, прежде приготовила чай, предложила ему, принесла чай мне на второй этаж и только тогда объявила, что, пока я не закончу работать, сама будет развлекать его разговорами.

Он сразу же выложил жене цель своего визита.

В прошлый раз, получив от меня подтверждение, что я — изгой в своей деревне, и сильно изумившись этому, он на следующий же день отправился в Ганюдо. Там он посетил дом дяди Санкити, прозванный «Крайним», в котором прошло мое детство. Он хотел спросить, каким образом я попал в среднюю школу, если в деревне существовало неписаное правило, что все мальчики должны идти в рыбаки.

Дяде Санкити было уже около восьмидесяти, он не мог передвигаться, но сохранил ясный рассудок, хорошо помнил мои детские годы и охотно о них рассказывал. Студент передал моей жене то, что более всего его поразило.