– Я много думаю об Аттике, – сказала она. – Ты помнишь, как мы там жили?

– Я помню, как ты приносила булочки с корицей из пекарни внизу.

Мама с Кимберли просидели до конца посещения – до трех часов дня. Когда они ушли, я вернулся в камеру и уткнулся лицом в подушку. Плакать в тюрьме не рекомендуется, но я не мог сдержать слезы. На несколько минут я дал им волю, а потом провалился в беспокойный сон, прерванный громким объявлением о пересчете в четыре часа дня.

Утром в воскресенье я совершил еще одну длительную пробежку, а затем нетерпеливо ждал, когда приедут Пэм с Кевином. В зале для посещений было шумно от разговоров с родственниками, знакомыми, друзьями и подругами, многие из которых скорее всего приходили в Бекли уже на протяжении нескольких лет. Кевин выглядел немного выше, чем шесть недель назад, во время своего последнего посещения, и волосы его тоже отросли. Официально он еще числился в предпоследнем классе старшей школы, но уже получил диплом для одаренных учеников, дающий право на предварительное поступление в Гилфорд-колледж, и посещал там подготовительные курсы. Я обратил внимание на это учебное заведение, когда меня пригласили выступить в нем и рассказать об экспедиции «Бегом по Сахаре».

К сожалению, у Бретта дела обстояли не так благополучно. Его отчислили на год из Университета Северной Каролины, что казалось мне довольно суровым наказанием для первого раза. Пэм сказала, что он «злоупотребляет».

– В каком смысле?

– Мне кажется, он употребляет героин, – ответила она. – Колется.

– Не может быть! Только не Бретт. Он же боится уколов.

– Ну вот так получается, – сказала она подавленно. – И кокаин тоже.

Мне казалось, я умру от горя. Это я виноват. Я должен сейчас находиться рядом с сыном и помогать ему.

– Может, у нас получится устроить его в реабилитационный центр?

На глазах у Пэм выступили слезы. Конечно, пока я нахожусь в тюрьме, оплатить лечение Бретта мы не сможем.

– Извини, – сказал я. – Извини за то, что я здесь.

– Тебе не за что извиняться, – сказала Пэм. – Это Нордландер с тобой так поступил.

– Ты не виноват, – добавил Кевин.

Прощаясь с ним, я почувствовал, что он дрожит.

– Я люблю тебя, папа. Мне так жаль тебя.

Я некоторое время удерживал его в своих объятьях:

– И я тебя люблю.

Не помню, чтобы когда-нибудь, расставаясь с Бреттом и Кевином, я не говорил, что люблю их. Возможно, от частого повторения эти слова немного утратили свою силу, но в то мгновение для меня они очень много значили.

Возвращаясь в камеру, я все еще ощущал прикосновение Кевина. Мне подумалось, что, пожалуй, самое трудное в тюрьме – это отсутствие физического контакта. Здесь тебе некому даже пожать руку, никто тебя не поддерживает и не ободряет – от всего этого эмоционально ранимые люди замыкаются и окружают себя бесчувственной оболочкой. Я знал одного парня, Дуайта, который провел в тюрьме почти десять лет, и никто его не навещал. Его посадили в девятнадцать лет, и за все это время никто к нему по-дружески не прикасался. Для меня это было бы равно смертному приговору.

Вскоре после визита мамы, Пэм и Кевина в федеральной тюрьме Бекли произошло необъяснимое чудо. Коррекционный офицер Джонни Уэкер исчез. Никто не знал почему, и об этом ходило много слухов. Судя по одному из них, он вступил в сексуальную связь с одной из замужних сотрудниц. По другим – на него скопилось столько жалоб со стороны заключенных, что их уже не могло игнорировать даже Бюро тюрем. Скорее всего, Уэкера просто повысили и перевели в другую тюрьму, где в его распоряжении было много новичков, еще не привычных к издевательствам.

Мой новый консультант, мистер Пейнтер, проработал в системе пятнадцать лет, и я при первой же встрече понял, что он полная противоположность Уэкера – вежливый и приятный в общении человек. Я пришел к нему подать просьбу о переводе в другую камеру. Я подружился с двадцатитрехлетним заключенным по имени Коди, который каждое утро как заведенный выполнял физические упражнения на площадке. Мы прибыли в Бекли в один день, хотя до этого он просидел почти год в тюрьме округа. Коди осудили на девять лет за сговор в продаже марихуаны, хотя он клялся, что был всего лишь покупателем. Его сокамерника выпустили, и он спросил, могу ли я занять пустую койку.

Пейнтер одобрил мою просьбу, так что я решил попытать удачу и спросил, можно ли мне устроиться на работу в службу отдыха. Он сказал, что не против. На следующий день я переехал к Коди и приступил к работе: протирал полы в бильярдной и читал лекции на темы «Потеря веса и ожирение», «Диабет: Что делать?» и мою любимую «Как преодолеть зависимость?». Я не знал, какое впечатление произведу на заключенных, среди которых было полно наркоманов. Я надеялся достучаться хотя бы до пары парней и объяснить им, что в жизни бывает что-то еще, кроме выпивки и наркотиков, что трезвый образ жизни имеет свои преимущества. Но, по сути, мне нужно было кому-то говорить про трезвость и 12 шагов, чтобы самому сохранять спокойствие духа. Такие лекции были самым близким подобием собраний «Анонимных алкоголиков».

Возобновив бег, я подумал, что мне нужно поставить перед собой какую-то четкую цель – для мотивации и чтобы не думать постоянно о Бретте, о матери и о своем деле, то есть о том, что находится вне моего контроля. Но в Бекли не проводилось никаких забегов, как не было и групп по тренировке. Строго говоря, устраивать организованные мероприятия и тренировки запрещалось. Наверное, охранники предпочитали видеть перед собой толстых заключенных в плохой физической форме.

По мере того как становилось теплее, а дни удлинялись, я все чаще вспоминал Бэдуотер. В прошлые годы на конец мая приходился как раз пик моих тренировок к этому ультрамарафону – в Гринсборо я пробегал от 40 до 56 километров по жаре, напялив на себя пять слоев одежды, чтобы воссоздать условия Долины Смерти. Казалось, что во всех посвященных бегу журналах, которые мне присылали, говорится только о Бэдуотере. Я лежал на койке, читал их и распалял себя, представляя, как мои знакомые радостно преодолевают километр за километром во время тренировок. Меня добивали мысли о том, что, когда они будут выстраиваться на старте у Бэдуотер-Бейсин, я по-прежнему буду находиться в этой помойке. Я мечтал о прекрасной борьбе и о просветляющей боли.

Однажды, прочитав очередную статью о Бэдуотере в журнале Runner’s World, я в расстроенных чувствах вышел на беговую дорожку, сокрушаясь по поводу своей доли. Здоровье матери стремительно ухудшалось, сын пошел по кривой дорожке, и хотя Хауэлл работал не покладая рук, моя апелляция будет подана только через несколько недель. Я размялся и побежал.