— Когда у меня не будет книг, — отвечает дядя.

— Значит, никогда. Риверс, газ портит книги. Вы не знали?

— Не знал, — отвечает Ричард. Потом, обращаясь ко мне, говорит, понизив голос: — Нет, мисс Лилли, я не еду в Лондон, по крайней мере пока. Ваш дядя был так любезен, что предложил мне немного поработать с его гравюрами. Кажется, у нас с ним есть общий интерес к Морланду.

Глаза его темны — если только голубые глаза могут быть темными.

Мистер Хотри говорит:

— А теперь, мистер Лилли, как вам понравится такая мысль: почему бы вам, пока идет работа над гравюрами, не отпустить свою племянницу к нам на Холиуэлл-стрит? Не хотите ли, мисс Лилли, побывать в Лондоне? Ну же, по глазам вижу, что хотите.

— Она не хочет, — говорит дядя.

Мистер Хасс подходит ближе. На нем теплое пальто, и он вспотел. Берет меня за кончики пальцев.

— Мисс Лилли, — говорит он, — если мне когда-нибудь...

— Ладно, ладно, — обрывает его дядя, — утомили. Смотрите, а вон и кучер. Мод, будьте любезны, отойдите от двери...

— Дураки, — цедит он, едва джентльмены скрылись за дверью. — Согласны, Риверс? Но пойдемте скорей, мне не терпится начать работу. Вы захватили все необходимое?

— Сейчас принесу.

Он кланяется и уходит. Дядя идет за ним, но вдруг оборачивается, смотрит на меня задумчиво, потом делает шаг ко мне.

— Дайте мне руку, Мод, — говорит он.

Наверное, он хочет, чтобы я поддержала его на лестнице, но, едва протягиваю ему руку, он хватает меня за кисть, подносит к самым глазам, отворачивает рукав и внимательно рассматривает открывшуюся полоску кожи. Цокает языком. Потом щиплет меня за щеку.

— Бледная, говорят? Как гриб? Хм-хм... — И, пожевав губами, изрекает: — А известно ли вам, на чем произрастают эти самые грибы? Ну уж нет! — смеется он. — Сейчас уже не бледная!

Я, покраснев, отворачиваюсь. Все еще смеясь, он выпускает мою руку и начинает взбираться по лестнице. На ногах у него мягкие домашние туфли без задников, открывающие обтянутые чулком пятки. Я смотрю, как он поднимается, и злорадствую: вот бы мне хлыст или палку, как бы дала ему по пяткам, чтобы споткнулся.

Я лелею эту мысль, пока шаги его не затихают, и тут Ричард выходит на галерею: он успел сходить к себе в комнату. Я тихо стою в темном углу у двери, он не видит меня и не знает, что я еще здесь. Он быстро шагает по галерее, барабаня пальцами по деревянным перилам, и, кажется, даже весело насвистывает. Мы в «Терновнике» не привыкли к подобным звукам: от дядиных слов во мне поднялась такая волна ярости, что эти новые звуки кажутся мне дикими, даже опасными, как будто от них вот-вот рухнут своды. Он шагает уверенно, бодро, взметая вековую ковровую пыль. И мне начинает казаться, что с облезлого потолка падают крупицы краски. У меня кружится голова. Я словно вижу, как стены дома начинают трескаться и расползаться, — и весь дом, кажется, вот-вот развалится. И только одного боюсь: что не успею вовремя убежать.

Но и бежать я тоже боюсь. Думаю, он об этом знает. Он не может поговорить со мной наедине, после того как мистер Хасс и мистер Хотри уехали, и не осмеливается тайком снова пробраться ко мне в комнату. Но он прекрасно знает, что должен посвятить меня в свой план. Он осматривается, выжидает. Он ужинает вместе с нами, но место его теперь рядом с дядей, не со мной. Правда, однажды вечером, оторвавшись от беседы с дядей, он говорит следующее:

— Меня беспокоит, мисс Лилли, что досаждаю вам своим присутствием, поскольку отвлекаю вашего дядю от Указателя. Вероятно, вам не терпится поскорее вернуться к книгам.

— К книгам? — удивляюсь я, но, чувствуя оплошность, перевожу взгляд на жаркое и поправляюсь: — Конечно, очень даже.

— Мне кажется, я должен что-нибудь придумать, чтобы облегчить вам неудобство и скрасить уныние ваших дней. Может, вы рисуете или пишете картины, тогда я мог бы заодно их оправить для вас. Наверняка рисуете. Потому что из ваших окон открываются дивные виды.

Он вскидывает бровь, как дирижер палочку. Конечно, я тут же отзываюсь.

— Я не умею рисовать, — отвечаю я. — Меня не учили.

— Как? Никогда? Извините меня, мистер Лилли. Ваша племянница производит впечатление такой искушенной в изящном, женском искусстве, я бы сказал... Но знаете, мы ведь можем это исправить без особого труда. Я мог бы преподать мисс Лилли основы живописи и рисунка. После обеда в свободные часы, например, я мог бы давать ей уроки. У меня имеется опыт: когда я жил в Париже, я учил рисованию дочек одного графа.

Дядя таращит глаза.

— Рисование? Зачем это моей племяннице? Разве вы, Мод, собираетесь помогать нам в составлении альбомов?

— Я имею в виду рисование просто как занятие, сэр, — осторожно замечает Ричард, прежде чем я успеваю ответить.

— Как занятие? — Дядя таращится на меня. — Мод, что вы на это скажете?

— Боюсь, у меня нет к этому способностей.

— Нет способностей? Что ж, вполне возможно. Почерк у вас, когда я впервые его увидел, и впрямь был некрасивый, да и сейчас буквы чуть-чуть косят. Скажите мне, Риверс, может ли рисование поспособствовать выработке твердого почерка?

— Могу ответить со всей определенностью: может.

— Тогда, Мод, пускай мистер Риверс вас учит. А то мне неприятно думать, что вы бездельничаете. Ну как?

— Хорошо, сэр, — отвечаю я.

Ричард сидит с отсутствующим видом, глаза его мутные, подернуты пленкой, как у кошки, когда она дремлет. Но, едва дядя утыкается в свою тарелку, он устремляет на меня победный взор, и от этого взгляда мне становится не по себе.

Не поймите меня превратно. Не подумайте, что я чересчур щепетильна. Да, затея его меня пугает — что, если она удастся, и в то же время боязно, если провалится. Но кроме того, меня пугает его смелость — или, вернее сказать, от его смелости меня пробирает дрожь — как, говорят, дрожание струн пробуждает в телах необъяснимый отклик. «Мне хватило и десяти минут, чтобы понять, что с вами тут сделали, — сказал он мне в тот первый вечер. А потом: — Мне кажется, что вы готовы к подлости». И он был прав. Если я и не знала за собой этого или, вернее, не замечала и не могла назвать это верным словом, — то теперь-то я уж точно знаю, кто я такая.

Я сознаю это каждый раз, когда он поднимается ко мне в комнату и целует руку, касается губами моих пальцев, вращает холодными, прозрачными, дьявольскими глазами. Агнес смотрит на нас, но ничего не понимает. Она принимает это за галантность. Это и есть галантность! Галантность мошенников. Она видит, как мы выкладываем бумагу, грифели и краски. Видит, как он садится рядом со мной, уверенной рукой направляет мою, выравнивает линии, учит делать штриховку. Он говорит очень тихо. Обычно у мужчин, когда они стараются говорить тихо, это плохо получается: они то свистят, то шипят, то пищат, — его же голос может быть тихим и в то же время мелодичным, и пока она сидит и шьет шагах в десяти от нас, он потихоньку обговаривает со мной наши действия, пока наконец план не становится безупречным.