И вот теперь моя очередь. Внезапно мне стало трудно дышать. Кляп не давал мне сделать глубокий вдох, рот был полон желчи. Я продолжала прислушиваться, не раздадутся ли шаги. Но единственным ответом была гробовая тишина. Скорее всего, замуровали где-то глубоко под землей. Возможно, я задохнусь раньше, чем он придет за мной, и тем самым лишу его удовольствия живой разрезать меня на куски.

Я в ужасе попыталась пошевелиться, но лодыжки и запястья были связаны веревкой, которая при малейшем движении больно врезалась в кожу. Тогда попыталась поднять руки – они тотчас же ударились о деревянную поверхность, которая, однако, даже не сдвинулась с места. Если это крышка какого-то люка, даже вздумай я брыкаться как мул, мне никогда ее не приподнять. Там на ней либо замок, либо сверху привалено что-то тяжелое.

Я перекатилась на бок и вытянула руки.

Мои пальцы коснулись другой стены, шершавой и колючей, как неошкуренная половая доска. Я была заперта в деревянном ящике, размером раза в два-три раза больше гроба, и единственным доступным инструментом для освобождения оставался мой мозг. Я попыталась дышать чуть медленнее, но это плохо получалось. Начни я дышать слишком часто, потеряю сознание, и тогда он сможет сделать со мной все, что угодно.

Когда лишен возможности двигаться, говорить или видеть, чувства обостряются до предела, время начинает играть злые шутки, двигаясь туда-сюда, как кулиса[62] тромбона. Не знаю, сколько у меня ушло времени, чтобы перенестись в прошлое. Но что-то неуклонно тянуло меня туда – то ли спертый воздух, то ли пыль, то ли резкий, химический запах страха.

Внезапно я увидела, как мой отец, придя домой, пропускает первый стакан. Он всегда выбирал самую дрянную выпивку – кулинарный херес или самое дешевое вино. Вкус его не интересовал. Он пил не ради удовольствия. Для него это была своего рода анестезия. Воспоминания нахлынули изо всех углов тесного ящика. Отец пил для куража. Маленький человечек, вымещавший комплексы на тех, кто еще меньше и слабее. По воскресеньям он тащил нас в церковь, в течение всей службы сидел, низко опустив голову, очищал совесть. Но стоило вернуться домой, как все начиналось сначала. Вскоре в чудовище превратилась и мать. Она орала на него каждое утро, пока он тоже не срывался на крик. Свое отвращение он вымещал либо на ней, либо на мне.

Брат неизменно бывал лишь зрителем. Наверное, именно поэтому ему нравилось у Бенсонов. Там больше экстрима, и он это сразу почувствовал. Два монстра, уничтожающих все вокруг себя. Шерил Мартин утверждала, что Уилл был их подручным, так что одному богу известно, чего он там насмотрелся. До сих пор я отказывалась представить, как он, прислонившись к стене, стоит и наблюдает за тем, как девушки просят пощады, как зовут мать. Возможно, он и потом стоял рядом, помогая Мэри завернуть труп в кусок черного пластика. При этой мысли к горлу подкатился ком тошноты, я попыталась отогнать от себя омерзительную картину.

И вернулась в настоящее. Спина пульсировала болью, но ноги пока еще слушались. Уперлась ступнями в деревянную стенку и из последних сил надавила. Увы, бесполезно. Та не подалась ни на йоту. Тогда притихла, и на меня тотчас роем налетели мысли. От них некуда деться.

Я поняла, что Лола, должно быть, мертва. Убийца освободил ящик для меня, а для этого он должен убить ее. Ее тело, по всей видимости, так и не найдено. Сейчас оно лежит где-нибудь на пустыре, и некому даже прикрыть ее раны. Лола наверняка обрадовалась бы тому, что произошло потом. Она всегда говорила, что у меня дурная привычка носить все в себе. После нескольких лет железного спокойствия я все-таки расплакалась и ревела, пока повязка не промокла насквозь.

Затем услышала шаги – медленные и осторожные, они долетали издалека, будто он шел за мной по длинному коридору. Я поняла, что люди имеют в виду, когда говорят, будто были парализованы страхом. Мои пальцы онемели, а когда попыталась вздохнуть, губы закололо мелкими иголками.

После этого услышала, как он возится с замком. Сердце забилось вдвое, затем втрое чаще. В следующую секунду крышка люка откинулась. Впрочем, я почти ничего не увидела, хотя, по всей видимости, был день, так как сквозь повязку просачивался слабый свет.

Схватив за плечи, он рывком поставил меня на ноги. Голову тотчас пронзила боль, и я почти потеряла сознание. Он потянулся к моему лицу и вытащил изо рта кляп. Я поморщилась. Исходивший от него запах омерзителен. В нем не было ничего человеческого, лишь резкая аммиачная вонь, будто он принимал ванны в отбеливателе. В горле у меня пересохло, и я была не в состоянии издать даже писк.

Моих губ коснулось что-то твердое и стукнулось мне о зубы. Он заставлял меня пить. Я сумела сделать несколько глотков, но большая часть воды пролилась на платье. Он явно торопился, вливая в меня воду гораздо быстрее, чем я могла проглотить. А еще он тяжело дышал, будто пробежал марафонскую дистанцию. Я сумела отвернуть лицо.

– Помедленнее, если не хочешь, чтобы я захлебнулась.

Его дыхание изменилось, будто он подавил смешок. Палач наверняка не привык, чтобы жертвы ему указывали. Затем вновь послышались шаги, и по дереву грохнул металл. Он приподнял меня. Послышался треск – это мое платье за что-то зацепилось и порвалось, – а мне в ноги уперся холодный металлический край. Я поначалу не поняла, что это такое, но затем дошло: он усадил меня на ведро. Мне было слышно, как он двигается рядом, ожидая, когда я помочусь. Наверное, ему надоело чистить ящик после каждой очередной девушки.

– Ты мог бы что-нибудь сказать, – пробормотала я. – Скажи, чего ты боишься?

Кулак врезался в мою челюсть, причем с такой силой, что я отлетела назад. Руки были связаны впереди, так что смягчить падение оказалось нечем. Я рухнула на пол, и повязка соскользнула вверх. В те считаные секунды, прежде чем он вернул ее на место, я сумела увидеть более чем достаточно.

Черная плитка на полу, а прямо у меня перед глазами, на зеленом полотенце, все его инструменты. Они были разложены по размеру, начиная от крошечного скальпеля до мясницкой пилы, которой легко можно перепилить кость. Он поднял меня с пола и вновь усадил на ведро. На этот раз я не стала спорить.

Затем вернул на место кляп и, подтащив меня к ящику, бросил в него, словно надоевшую тряпичную куклу. Я упала на голые доски, больно ударившись бедром. Теперь понятно, почему жертвы сплошь в синяках. Над головой лязгнули засовы.

Я попыталась унять дрожь. Меня трясло, даже, несмотря на кляп, зуб не попадал на зуб. Если хорошенько прислушаться, можно понять, где он меня держит. Про ножи и пилы, аккуратно разложенные на зеленом полотенце, лучше не думать.

Внезапно до меня дошел смысл происходящего. Я знала, кто он. И почему разложил инструменты в точном, методичном порядке, как то делают хирурги перед операцией. Это Шон! Конечно! Он зарабатывал деньги, потроша людей, и знал, что такое боль. Это же его профессия!

Он мог легко узнать, как Бенсоны убивали своих жертв. Что-то в их звериной жестокости взволновало его. Может, он знаком с хирургом, который латал раны Шерил Мартин, и за стаканчиком винца, изображая сочувствие, выудил из него всю необходимую информацию.