Отряд солдат вклинился в толпу и во мгновение ока рассёк её надвое, организовав узкий коридор. В него тут же вошёл сгорбленный, сухонький старичок, в сопровождении двух бойцов. Одет он был в простую серую робу с вышитой на ней эмблемой. Ладонь с тремя воздетыми вверх перстами. Пальцы символизировали божеств, а рука говорила о том, что все трое имеют единое начало.

Похоже орден предпочитал держаться от церкви особняком, хоть и считался её боевым крылом, подчиняясь синоду. Несмотря на это многие вопросы храмовники решали сами, да и эмблему носили свою.

— Люди, — вновь завыл привязанный к столбу мужик, — Что мы вам сделали? Мы просто жили как все! Мы просто хотели жить!

Один из стражников, охранявших костёр ткнул его под рёбра тупым концом копья. Бедолага на мгновение захлебнулся собственным криком, но почти сразу отдышался и продолжил вопить.

— Отпустите хотя бы Йенну! Она ни в чём не виновата. Она не знала!

Второй удар пришёлся в висок. Голова привязанного мотнулась в сторону и свесилась на грудь. Он потерял сознание. Старик к тому времени уже прошёл сквозь толпу. Принял из рук сопровождавшего его стражника увесистую, обитую кожей и железом книгу, раскрыл её и поднял вверх ладонь, призывая к молчанию. Гомон немного стих. Однако люди, волею случая оказавшиеся в задних рядах продолжали напирать на тех, кому посчастливилось пробиться ближе к центру. То тут то там вспыхивали перебранки, стычки. Была даже одна потасовка. Один кмет отдавил другому ногу, и оба тут же сцепились. А спустя пару мгновений повалились на землю, утонув в бурлящем людском море.

— А ну заткнулись! — окрик, словно клинок, рассёк висевший над площадью гвалт. Тот, разрезанный на несколько крупных лоскутов, опустился на толпу. Окутал её тихим, едва различимым шёпотом.

— Неугомонным по десять плетей выпишем! — ещё раз рявкнул Дитрих, уже скорее для острастки. Толпа поняла всё с первого раза.

На несколько мгновений над площадью воцарилась тишина. Затем заговорил священних. Тихим, сухим, но отрывистым, словно карканье больного ворона, голосом.

— Отгар и Йенна Карванстены. Вы были уличены в применении ворожбы, богохульстве, а тако-же помощи и сочувствии тем отродьям, что не первый месяц сеют страх и раздор меж людьми.

Толпа взорвалась криками.

— Ублюдки!

— Выродки!

— Собачье семя!

Старик вновь поднял руку, призывая всех к тишине. Солдаты внутреннего оцепления, недвусмысленно подались вперёд. Сомкнули щиты и поудобнее перехватили копья. Толпа замолчала.

— За это, — каркающим голосом продолжал священник, — Вы приговариваетесь к очищению огнём. И да сожжёт он ваши грехи. И да обратит он ваши мерзости во прах. И да вернётся этот прах в землю из которой вы были рождены. И да предстанут ваши души на суде троих лишь в свете своих праведных поступков, ежели таковые вообще имелись. Сир Дитрих. Приведите приговор в исполнение.

К кострам тут же подошли несколько слуг и принялись поливать охапки хвороста маслом. Толпа вновь взорвалась криками и… тут же удивлённо охнула, замолчав. В тишине прозвучал отчётливый скрежет вынимаемого из ножен клинка. Клинка, который был охвачен пламенем.

— И да воздел он руку. И да вложили в неё трое пылающий меч. И да вершил этим мечом правосудие супротив всякого, кто противился воле богов, — с этими словами рыцарь сделал шаг вперёд. Другой. Третий. Сунул остриё прямо между политых маслом веток. Вытащил меч обратно, и тут же подошёл к другому костру.

Пламя облизало ветки. Расползлось. Начало подниматься, понемногу заглушая своим гулом гомон толпы. Лизнуло ноги, прикованных к столбам людей. Женщина очнулась первой. Огляделась мутным, ничего не соображающим взглядом. Посмотрела вниз и завыла. Тоскливо и протяжно. В этом вое не было почти ничего человеческого. Только боль и отчание загнанного в ловушку зверя. Во взгляде её читались обида и непонимание. Непонимание, за что ей это. Почему с ней поступили так? Почему те, кого она знала много лет, с кем быть может водила дружбу, сейчас стоят и смотрят, как она мучаются. Смотрят с презрением и ненавистью. А некоторые — кидают камни.

Следом заорал мужчина. Вниз он не смотрел. Повернул голову и глядел на то, как пламя охватывает его супругу. Как горит одежда, обугливается кожа, а тело корчится в судорогах. Он орал и дёргался. Почти рефлекторно пытался вырваться. Добежать, вырвать из пламени, спасти. Вот только кандалы держали крепко, а огонь уже лизал его собственные ноги.

Что-то впилось мне в ладонь. Я почувствовал это даже через кожу перчаток. Опустил взгляд вниз и увидел руку Айлин. Девушка посмотрела на меня полным тревоги взглядом, подошла чуть ближе и полушёпотом сказала:

— Идём отсюда. Я не хочу… Не хочу на это смотреть.

Ответа дожидаться она не стала. Тут же рванулась вперёд и потащила меня за собой, к выходу в переулок, соединявший площадь трёх божеств со знамённой. Я замешкался лишь на долю секунды. Почти сразу её догнал и ещё немного прибавил шагу. У меня тоже не было ни малейшего желания смотреть на то, что будет дальше.

Сбавили темп мы лишь тогда, когда площадь с кострами и беснующейся толпой осталась далеко позади. Несколько минут шли молча, стараясь не смотреть друг-другу в глаза. Затем девушка всё-таки не выдержала и нарушила висевшую в воздухе, напряженную тишину.

— Зачем? Почему они так? — девушка вновь сжала мою руку. Нервно. Так, будто чья-то злая воля может её у неё вырвать.

— Месть, — невольно скривившись, ответил я, — За последнюю неделю было три нападения. Число жертв наверняка перевалило за пять сотен. Жителям города нужна была месть. Неважно кому. Одичавшую, озверевшую толпу не волнуют такие вопросы. Они не смогли добраться до магов, которые их убивали. Но им плевать. Зато эти уроды вытащили из дома травника, что их лечил. Может быть применяя магию, а может — им просто так показалось.

— А ведь и нас однажды… — она не договорила. Осеклась. Впрочем, понять, что именно она хотела сказать можно было и без слов. Я лишь крепче сжал её руку и кивнул, мрачно усмехнувшись.

— Если не сумеем вовремя сделать ноги, то да. Нас тоже.

В воздухе вновь на несколько секунд повисло молчание. Но затем, сзади послышалось деликатное покашливание и голос десятника.

— Товарищ капитан, если разрешите я вас дополню, — в голосе Освальда звучала плохо скрываемая злость. Похоже, ему представление тоже не пришлось