Так неожиданно для себя казаки узнали, что их давний боевой товарищ Устим Добрейко – добрый казак и по нраву своему, и по силе – годков семнадцать тому назад гулял по волжским и донским местам. И не просто на Волге-реке Устим гулял – волю да землю люду черному крестьянскому добывал. Вместе с самим мужицким царем Емелькой Пугачевым господ дворян, помещиков и купцов рубил да вешал… А когда одолели генералы царицыны Пугача, бежал Добрейко на Днепровщину, к голытьбе запорожской прибился. Чудом от лютой казни спасся…

И тут словно в другом облике предстал перед друзьями-однополчанами Устим Добрейко – не очень высокий, да широкий в плечах, седой курносый казак с большими серыми, как полынь-трава, глазами. Теперь друзьям стали ясны многие ранее непонятные черты его нрава. И то, почему так угрюмо глядел Устим на всякое начальство и почему в бою всегда первым бросался на ятаганы янычарские, словно смерти себе искал…

– А скажи, Устиме, воля, за которую Пугач бился, навечно сгибла? Сильны ведь теперь паны? – спросил Семен у Добрейко.

– Сильны! – сверкнув очами, зло рассмеялся Устим. – Сильны они тем, что изменников да боягузов, вроде Гришки Супа, среди нашего брата находят. В этом и вся сила их панская. А наша воля не сгибла! Вот где наша волюшка. Гляди, старый. – Он выдернул свою шашку из ножен и взмахнул ею над костром. На блестящей стали клинка заплясали багряные отблески пламени. – Вот чем будет добыта воля наша. А если не нами, то внуками нашими! Понял, батько?

– Добре ты, Устиме, кажешь. Добре, – улыбнулся Семен. – Я тоже так думаю: коли мы сабли из рук выпустим, паны нас в бараний рог скрутят.

– Ну я-то не выпущу. Мне ярмо на шею паны не наденут. Лучше в бою сгину. – Он любовно погладил лезвие сабли и вложил ее в ножны.

Несколько минут казаки молча глядели на яркое пламя костра. Потом Яков Рудой затянул было любимую казачью песню:

Їхав козак за Дунай,

Сказав дівчині прощай…

Но Устим перебил его:

– Почекай, друже… Я иную песню знаю, ее вы еще не слыхивали. Да, может, не скоро и услышите. Про Емельяна Ивановича Пугачева.

– Да ты ж, Устиме, никогда не пел, – удивился Чухрай.

– А вот послухай. – И он низким голосом затянул:

Из-за леса, леса темного

Не бела заря занимается,

Не красно солнце выкатилося —

Выезжал туто добрый молодец,

Добрый молодец Емельян-казак,

Емельян-казак сын Иванович.

Песня заканчивалась воспоминанием о сражении, где

Мы билися трое суточки

Не пиваючи, не едаючи,

Со добра коня не слезаючи…

Эти мужественные и гордые слова напоминали каждому о его собственной трудной судьбе. Запретное имя Пугачева как бы окрыляло их. И каждому песня Устима – эта российская песня – казалась близкой, словно сложена была она не на Волге, а их дедами и прадедами на родном Днепре.

На вторые сутки путь беглецам преградила широкая гладь замерзшего озера Катлабух. Казаки попробовали было перейти озеро, но лед его оказался тонким. Даже у берега он стал трещать, расходиться под ногами. Чухрай в сердцах содрал с седой головы папаху и ударил ею о землю.

– Эх, подвела ты меня ныне, зима! Слаб мороз, не мог доброго льда сковать! Придется нам, браты, – обернулся он к казакам, – опять по опасному шляху идти.

Выхода другого не было. Единственный путь на Аккерман пролегал только по наезженной дороге, где их могла настигнуть погоня.

Посоветовавшись, казаки решили пойти на риск и, не дожидаясь сумерек, повернули на аккерманский шлях.

Не прошли они и десяти верст по этой дороге, как их настигла сотня гусар.

Черные всадники неожиданно вынырнули из ночной тьмы и окружили казаков. Чухрай взглядом опытного воина сразу оценил положение, в какое попал его отряд. Он понял, что сопротивляться бесполезно. Хорошо вооруженной конной сотне не стоит большого труда в миг перерубить пеших черноморцев. Оставалась слабая надежда – обмануть гусар, и Чухрай, приказав казакам сохранять спокойствие, пояснил наехавшему на него рослому, богатырского телосложения гусару, судя по серебряным шнурам на его черно-зеленом ментике, офицеру, что они из полка черноморского по распоряжению начальства переводятся в Аккерман. Семен не умел складно врать и притворяться, поэтому произносил это не очень убедительным тоном. Заикаясь, хриплым, взволнованным голосом повторял он по нескольку раз одно и то же…

Офицер в упор посмотрел на Семена, и только тогда казак узнал в нем Хурделицу. Чухрай, удивленный и одновременно обрадованный, открыл было рот, чтобы воскликнуть «Кондратка!», но Хурделица, опережая его порыв, до боли сжал его плечо и громко спросил:

– А скажи, старый, по дороге беглых ты не встречал?

«Не выдаст нас Кондратка», – подумал Семен и, еле скрывая радость, ответил:

– Никак нет, ваше благородие.

– Куда ж они, к бису, девались?! – воскликнул притворно сердито Хурделица и, сняв руку с плеча Семена, как бы давая понять Чухраю, что разговор окончен, повернул своего коня.

– Ваше благородие, да разве вы не бачите, что это беглые и есть перед вами? Вы ведь сейчас с их главным атаманом говорили! Иль Чухрая самого уже не признали? – вдруг раздался знакомый Семену сиплый голос.

Из рядов конников выехал одетый в казачий кафтан всадник. Среди беглецов произошло движение, раздался глухой грозный ропот. Казаки узнали Григория Супа!

Многие черноморцы схватились за сабли, чтобы расквитаться с предателем, но их остановили слова Хурделицы.

– Ты что, братец, городишь! Какие это беглые? Видно, горилки хватил без меры, что в глазах у тебя помутилось… Ты погляди на них: разве беглые строем ходят? А старшина их разве Чухрай? Правда, он схож на Чухрая, да и только. Тот и ростом повыше будет и поплотнее в плечах. Я его, братец, добре знаю! Получше тебя, – отчитывал Супа Кондрат. В переливах его баса звучала явная насмешка. – Вот что значит горилку хлебать без меры… Тебя мне господин комендант отрядил беглых помочь сыскать, а ты только путаешь, братец. Делу помеха…

– Дозвольте слово сказать… Ваше благородие. Это они, под присягой клянусь, – настаивал на своем Суп.

– Не дозволяю! – гневно осадил его Кондрат и, притянув к себе Грицка, добавил негромко: – А коли ты с пьяных очей ошибаешься, я могу тебя у них, – показал рукой на черноморцев, – оставить, чтобы разобрался. Они объяснят тебе, беглые они или нет.

Григорий окаменел от страха.

– Пошел в строй! – крикнул Хурделица и обратился к казакам: – А вам я не советую более ходить по этой дороге… Гляди, еще за беглых примут.

Он скомандовал своим конникам построиться походным порядком, и через миг гусары быстро, как летучие призраки, растворились в морозной темноте ночи.