– Понял! Но что ж тогда, Василий, мне навечно в молдаванах быть? Как же это так… – растерянно проговорил Кондрат.

– Да очень просто, – перебил его Василий. – Сбрось мундир да одевайся в то, что на мертвом. А мы пособим тебе в машкараде этом. – И он обратился к стоящим в стороне Громову и Травушкину: – Ну-ка, братцы, помогите переодеться его благородию!

Времени на размышления было мало, а воля, которую он получал вместо темного каземата, унижений, пыток, была пленительна.

– Пойми, Кондратушка, ты навек вольным будешь. На молдаванина ты схож. Уедешь себе в Таврию. Сейчас там молдаван да немцев землей наделяют. Будешь колонистом с жинкой жить. Я к тебе под старость еще внуков крестить приеду. А его, – Василий показал на убитого, – под твоим именем мы предадим земле. Я завтра доложу его светлости, князю Бельмяшеву, что арестованный, то есть ты, убит при нападении на караульного.

– Ох и страшно все это, Василь! Ровно сон дьявольский.

– Да что тут страшного? – усмехнулся Зюзин. – Мы воины, а не бабы какие. За остальное ж не бойся. Завтра я самого князя приведу сюда. Пусть посмотрит. Ведь ты, – он показал на убитого, – на него очень схож. И князь рад будет твоей погибели. Поди, Громову еще награду даст. А ты, друг, плюй на все. Главное – свобода, Маринка… В Сибири железом греметь не будешь.

Доводы Василия окончательно убедили Хурделицу. Он стал быстро срывать с себя офицерский мундир.

Лязгая зубами от холода, преодолевая отвращение, Кондрат надел вещи, снятые с убитого. Одежда Дмитрия Мунтяну оказалась лишь чуть велика – покойник был немного полнее Кондрата и шире в плечах. Зато бараний тулуп, крытый черным сукном, и выстланные внутри мехом сапоги были впору. Хуже обстояло дело с высокой мерлушковой шапкой молдаванина. Ее серый мех так слипся от крови, что Травушкину пришлось долго тереть шапку снегом, чтобы уничтожить зловещие пятна. Лишь после этого Зюзин разрешил Хурделице нахлобучить ее на голову.

Покидая бастион, Кондрат крепко обнял Ивана Громова, который остался стоять на часах у каземата. Хурделица в последний раз взглянул на убитого. Мертвый молдаванин был уже облачен в его черно-зеленый гусарский офицерский мундир.

Он был так схож на него самого, что холодок страха пробежал у Кондрата по спине. Ему почудилось на миг, что он стал свидетелем своей собственной смерти. «Да, не в бою сгинул казак Кондрат Хурделица!» – пронеслось у него в голове. Зюзин, понимавший состояние друга, быстро вывел его из бастиона.

Тут его уже ждал Селим с оседланной лошадью. Зюзин успел сообщить верному ордынцу о своем замысле. Селим и Кондрат не хотели расставаться, но Зюзин решительно воспротивился их совместному побегу.

– Этого делать нельзя! Опасно. Ты должен остаться со мной на некоторое время, чтобы не навести на своего кунака подозрение. А я при первой оказии спроважу тебя к нему в Хаджибей.

И Селим, как ни горька была ему разлука с Хурделицей, согласился с Зюзиным. Ордынец молча протянул Кондрату свой ятаган и простился с ним.

Зюзин и Травушкин проводили Хурделицу за черту города. Здесь, в ночной степи, Василий протянул товарищу кошель с деньгами – все, сбереженное за долгие годы.

– Они мне на войне, Кондратушка, все равно ни к чему. А ты человек вольный теперь, да к тому же «негоциант из Ясс», а ведомо, что купцу деньги нужнее, чем солдату. Только помни, кто ты теперь, – пашпорт свой пуще глаза береги. Еще свидимся… – Он хотел что-то добавить, чтобы подбодрить товарища, но не мог. Голос его неожиданно задрожал, так что Травушкин не выдержал и пришел на помощь своему командиру. Он повторил:

– Дай Бог вам счастье, ваше благородие! Обязательно свидимся.

Кондрат обнял обоих, смахнул набежавшую на глаза слезу и, вскочив на коня, помчался по заснеженной дороге.

Солдат и офицер долго смотрели ему вслед.

Нелегко добирался Кондрат от Измаила к Хаджибею. В опустошенном турками и ордынцами краю было голодно. В разоренных городках и селах жители питались кониной да лепешками из толченой древесной коры. Хурделица несколько раз в дороге покупал у интендантов себе провизию и фураж коню. Он ехал, избегая всяких встреч с начальством. Его молдаванская одежда и паспорт ни у кого не вызывали подозрений. Какое-то удивительное спокойствие и уверенность в своей полнейшей безопасности чувствовал он сейчас. И если что его волновало, то лишь желание как можно скорее добраться до дома, увидеть жену.

К его досаде, уже через день после выезда из Измаила, мороз спал, началась весенняя оттепель. Степь почернела, побурела. Конь Кондрата медленно плелся, с трудом вытаскивая копыта из липкого грязного месива, и Хурделица, чтобы окончательно не загнать измученную лошадь, должен был делать частые привалы. Поэтому только на второй неделе подъехал он к рыжеватым холмам, на которых расположился у моря Хаджибей.

Кондрат не хотел, чтобы в городке заметили его появление, и несколько часов – до самой темноты – провел на пустынном берегу. Весенний напористый ветер обдавал его каскадом мелких пронзительных брызг, когда он, пришпоривая испуганного, вставшего на дыбы коня, съезжал с обрыва.

Шум волн, соленые брызги моря, его косматые гребни, слившиеся на горизонте с далекими облаками, напомнили Хурделице день, когда он с черноморцами, вот так же захлебываясь солоноватым ветром, отбивал нападение турецких кораблей. Где-то здесь, на этом берегу, Маринка промыла морской водой его раненое плечо и перевязала своей косынкой.

Ему показалось невыносимым это дополнительное ожидание, и вдруг так потянуло к ней, находящейся здесь где-то совсем недалеко, что Кондрат сгоряча даже повернул коня. Но тотчас одумался – рисковать нельзя. Он спешился и, чтобы скоротать время, занялся делом. Вымыл лошадь, почистил свою одежду. Когда он закончил это, в сгустившейся над морем темноте вспыхнул маяк. Хурделица вскочил на коня и направил его к золотистым огонькам Хаджибея. Быстрой тенью промелькнул по кривым узеньким улицам, свернул влево вниз, к землянкам Молдаванской слободы. Наконец, различил в темноте знакомый белый контур родного домика.

В окошках было темно. «Видимо, спать легла», – с нежностью подумал Хурделица. Но Маринка сразу откликнулась на его тихий стук в окошко:

– Это ты, любый?

Она сразу догадалась, что это он, ее Кондрат… Хотела зажечь светильник, но у нее от волнения дрожали руки. Бросив огниво, кинулась встречать Кондрата.

Открыла дверь, увидела его на пороге и припала к широкой груди мужа.

Долго стояли они на крыльце, крепко обнявшись, пока не услышали голос Одарки: ее разбудил холодный ветер, ворвавшийся в открытую дверь хаты.

Кондрат проснулся рано. В рассветном полумраке долго разглядывал лицо спящей рядом жены. Маринка за время их разлуки стала, как показалось ему, намного краше. «Как яблоко спелое», – подумал он, ласково поглаживая полную смуглую руку спящей.