Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во всем остальном Синтия редко говорила о работе, да и она тоже. Сама Хелен большую часть жизни проработала переводчиком, с тех пор как ее карьера в сфере искусства довольно быстро потерпела крах – такая судьба ждет почти всех, кроме тех счастливиц, которые оказались достаточно удачливы и сообразительны, чтобы выйти замуж за человека при деньгах. Они встречались раз в пару месяцев, в один из выходных Синтии, ходили в галереи и на концерты, обсуждали в основном живопись и музыку. Лондон – прекрасное место с точки зрения культуры. Стоит – поверьте, совершенно точно стоит – жить в грязной однокомнатной квартире в подвальном помещении и дышать пылью от дизельных двигателей автобусов, проезжающих по мосту Баттерси, вместо светлого и просторного дома с садом. Кому нужен этот сад, если буквально за углом галерея Тейт? А еще Музей Виктории и Альберта и Королевский оперный театр.
Они обсуждали эту отвратительную кампанию против Синтии, которую развернули во дворце, и Хелен провела множество воскресных дней в кафе возле разных культурных достопримечательностей, выпивая литры чая и сочувствуя подруге. Обо всем этом она рассказала полицейскому, а еще о странной, неудачной карьере Синтии – от куратора Королевской коллекции в Сент-Джеймсе до отдела обустройства, который отвечает за все лондонские дворцы, и в конце концов ее последней должности в Букингемском дворце, на которой она, похоже, и остановилась, и Хелен постаралась порадоваться за нее. Хотя было трудно.
Хелен никому не говорила об этом, потому что, по правде говоря, никто никогда не спрашивал, но она всегда знала, что свет надежды погас в Синтии тем летом, когда она потеряла работу в Королевской коллекции и сошлась с этим скрытным, ужасным человеком, который прилюдно унижал ее (Хелен своими глазами видела), игнорировал ее на работе (как говорила Синтия) и, скорее всего, избивал ее. Синтия этого никогда не признавала, но Хелен годами наблюдала, как она съеживается рядом с любым мужчиной примерно такого же роста и комплекции. Как так вышло? В институте искусств она была такой же уверенной, свободолюбивой девушкой, как и сама Хелен. Но в тот год, когда ее хороший друг Дэниел погиб в жуткой аварии, она была вне себя от горя. Наверное, отчасти это на нее повлияло. Хелен пыталась уговорить ее найти другую работу в сфере искусства. Ведь она была очень талантлива и обожала барокко. Но Синтия просто ответила, что “все кончено”, ее “имя запятнано” и никто на нее “даже не посмотрит”. Они так и не поняли, что именно произошло, но за одну ночь Синтия из любимицы всего отдела превратилась буквально в персону нон-грата. Как будто ее уличили в краже произведений искусства.
Синтия была раздавлена. Уже потеряв Дэниела, за остаток того года и весь следующий она отдалилась от остальных друзей. Хелен, разумеется, не стала рассказывать об этом медноволосому, потому что он пришел ради истории с записками, но она сразу поняла, что все началось тем летом: горе, потери и неизбежные изменения в характере Синтии. Даже будучи ее лучшей подругой, Хелен не могла не заметить, что она стала очень резкой и категоричной. Хелен знала, что всему виной боль, и поэтому легко ее прощала, но остальные, по‑видимому, не были так великодушны. Хелен понятия не имела, кто мог подбросить ей записки и изрезать всю ее красивую одежду, но предположение детектива о том, что это сделала сама Синтия, показалось ей оскорбительным и странным. Каким бы милым он ни был, его слова оставили горечь у нее в душе. Но чудесное письмо от королевы помогло унять боль от всей этой ситуации.
Хелен решила, что должна написать ответ. Не ответить было бы невежливо, учитывая невероятную доброту Ее Величества. Хелен встала, подошла к широкому сосновому комоду у дальней стены кухни и открыла центральный ящик. В нем она хранила множество сувениров, привезенных из совместных поездок с Синтией: в основном открытки из галерейных магазинов. На них были изображены чудесные картины, и она была уверена, что сможет найти какую‑нибудь подходящую.
О! Вот эта, просто идеально.
Хелен села за стол – кончик ручки на мгновение повис над белой стороной открытки – и принялась писать.
Глава 40
– Ну что, выдвигаемся?
На календаре была пятница, восемнадцатое ноября. Сэр Джеймс Эллингтон взял пальто, элегантно перекинутое через руку, и надел его. Майк Грин, стоявший вместе с ним в кабинете сэра Саймона, сделал то же самое. Сэр Саймон Холкрофт уже было собирался выключить компьютер, но его взгляд упал на уведомление, которое как раз в этот момент появилось на экране.
– Минутку. Вы идите, я догоню. Попробую найти Рози, она тоже уже заканчивает. Вы же не будете против, если она к нам присоединится?
Сэр Джеймс слегка колебался.
– Или будете?
– Да нет, – ответил он. – Чем больше народу, тем веселее. Просто если с нами будет женщина, мы не сможем пользоваться баром в “Рэге”[74]. Но в нашем распоряжении будут дамская гостиная и столовая.
– Я не собираюсь, – громко воскликнул Майк (для него праздник уже начался), – пить за чертовски фантастическую победу в женской гостиной! Вы с ума сошли?!
– В столовой тоже хорошо, – заверил его сэр Саймон, нажав на уведомление на экране. – Я много раз там был, у них отличное домашнее шампанское, правда, Джеймс?
– Да, я попросил поставить в лед пару бутылок. Скажи Рози, чтобы поторапливалась. Встретимся на выходе.
Сэр Саймон махнул рукой в знак благодарности.
– Дайте нам пару минут.
На электронную почту пришло письмо. Кто‑то из законодательного собрания Гонконга интересовался, что думает королева о праве на публичный протест. В половине десятого вечера в пятницу, когда любой, кто видел королеву больше тридцати секунд, знает, что она ни за что на свете не выскажет публично свое мнение, каким бы оно ни было, особенно если оно может привести к войне с Китаем. Но Босс просто обожает Гонконг. В понедельник надо будет написать что‑нибудь нейтральное, а пока хватит и отписки. Он как раз заканчивал ее печатать, когда раздался стук в дверь.
– Чем могу помочь?
Дверь приоткрылась, и на пороге появился грузный джентльмен с взъерошенными волосами, пьяный в доску, даже в две. Он был одет в смокинг, но галстук-бабочка перекосился, а экстравагантный камербанд в стиле эпохи джаза разболтался и сполз вниз.
– Не знаю, – сказал он, улыбнувшись приятной, очаровательной улыбкой. – Но надеюсь, все‑таки
