Корчев мало походил на Дикею: беспорядочные одноярусные дома, грязные немощеные улицы, полное отсутствие садов и каких-либо украшательств. Ничего удивительного — это было место ссылки неугодных ромейских чиновников, к которому они и относились как к месту своей ссылки — скорей бы переждать свой срок и вернуться в цветущую Романию. Зато торжище здесь имелось вполне приличное. Те из танаисских купцов, кого не устраивала Таматарха, находившаяся на другом берегу Корчевского пролива, освобождались от своих товаров именно здесь.

Большой караван айдарских лодий как раз распродавал свои последние меха и воск, и таким удачным случаем нельзя было не воспользоваться. Кто из словенских купцов мог в чем-то отказать знаменитому липовскому князю, тем более если он еще хочет заплатить за доставку своих воинов в Русский каганат. Полсотни бойников со ста своими и чужими женами перешли на купеческие лодии, а дромон стал готовиться к возвращению в Романию. Вместе с бойниками Дарник передал для княжны сундучок с серебряными монетами и двух котят. Еще семь тысяч золотых солидов находились в другом сундучке, доверить их превратностям купеческого похода Рыбья Кровь не решился. А как же быть? Как сделать так, чтобы даже в случае его гибели золотая казна дошла до Липова?

После целого дня размышлений Дарник вспомнил про карту Сурожского моря, что имелась у него. Она была точной копией карты, что осталась в его читальном сундуке в Войсковом Дворище. Наняв у местного жителя повозку, князь сам с двумя верными арсами водрузил на нее сундучок с солидами и выехал на север в открытую степь. Через несколько верст показался сурожский берег Корчевского полуострова. Ни людей, ни строений, за что бы можно было зацепиться взгляду. И все же один остроконечный мыс, который был помечен на карте, нашелся. На этом мысу отыскали самый большой и приметный камень, от него отсчитали на запад тридцать шагов и прямо в землю зарыли сам сундучок.

Назад в город добирались другим, кружным, путем, так чтобы даже верные арсы не могли потом найти место запрятанного клада. Перед самым отплытием дромона князь написал жене подробное послание, где объяснял, как по карте из читального сундука найти нужный камень и куда отсчитывать шаги. Своей придумкой Дарник остался очень доволен.

Освободившись от части бойников, Дарник заодно освободился и от ватаги моричей:

— Мне такие ненадежные воины не нужны. Я спас вас от виселицы, теперь ступайте сами добирайтесь домой.

— А наша доля добычи? — потребовал вожак моричей.

— Ваша доля добычи потонула на ваших стругах.

— Но потом мы два месяца несли воинскую службу, как все.

— За воинскую службу я плачу только гридям, бойникам полагается лишь часть добычи. Так что ничего вам не причитается. Поработаете на пристани, получите пару фолисов, за них вас переправят в Таматарху, а там до Заграды и пешком доберетесь. Оружие, что вам выдали, сдать.

Отец Паисий через толмача узнал, о чем речь, и не преминул позже заметить:

— Эти восемнадцать молодцов, похоже, стали твоими кровными врагами.

— В моем войске добрая четверть моих кровных врагов. Они мне служат получше друзей, берегут для своей будущей мести.

Священник не поверил этому, тогда толмач с позволения Дарника показал ему троих бойников из сожженных Затесей, которые неохотно рассказали ромею, что действительно поклялись прошедшей зимой на пепелище своих домов убить липовского князя. Заодно толмач сообщил и об отравленной стреле, ранившей их Молодого Хозяина.

— Ты кого-нибудь наказал за это? — сильно заинтересовался отец Паисий.

— Нет. А зачем? — отвечал ему с улыбкой князь.

— Всегда можно найти виновного. Твоих телохранителей, например. У нас в Романии за любое преступление всегда обязательно следует наказание. Иначе трудно сохранить в стране нужный порядок.

— А у нас больше любят тех воевод, кто может поступать то сурово, то мягко. Люди ждут от князя ярких и разных поступков, а не унылых, всегда правильных решений.

— Выходит, и твои поступки — это не проявление твоего ума и способностей, а всегда холодное и намеренное чередование хорошего и злого?

— Выходит, так. Меня же называют Рыбьей Кровью Надо оправдывать свое холодное прозвище, — потешался над серьезностью священника Дарник.

Судя по всему, отец Паисий давно простил князю свое суровое испытание с петлей на шее. Совсем иначе вела себя Их Великолепие. Полностью замкнувшись в себе, она еще в крепости стала целые дни проводить в апатичной неподвижности, словно не видя окружающих людей. Но при этом продолжала принимать подаваемую служанками еду, менять одежду, красить лицо, что заставляло Дарника считать ее показное горе и тоску женскими ухватками. Переубедить его в этом могла разве что болезнь Лидии. Однако здоровое и правильное развитие и воспитание наградили молодую женщину столь крепким организмом, что никакое душевное недомогание до поры до времени не могло подорвать его.

Оказавшись на дромоне, где из-за тесноты всем вольно или невольно приходилось буквально касаться друг друга, стратигисса, казалось, чуть изменилась: чаще выходила на палубу, ловко уворачивалась от пробегавших мимо моряков, смотрела не назад на покинутую Романию, а только вперед, и Дарник решил, что все в порядке.

На судне имелись лишь две отдельных каюты. Одна предназначалась князю, другая — кормщику-навклиру. При погрузке на дромон отец Паисий настойчиво ходатайствовал за Лидию, говоря, что навклир согласен отдать ей свое пристанище. Однако князь даже не счел нужным обсуждать подобные капризы. Полагал, что пускай Их Великолепие хоть раз познакомится с настоящей жизнью простых людей.

Каюту архонта (сажень на полторы) разделили занавеской. У одной стены на топчане расположилась знатная заложница, у другой — князь с Адаш. Дарник и в мыслях не держал уязвить или оскорбить этим стратигиссу, просто по-другому никак не получалось — воеводы и полусотские со своими «женами» укладывались спать в общий ряд и вовсе без занавесок. Первая ночь прошла гладко, Лидия никак не реагировала на любовные звуки, раздававшиеся из-за занавески, а под утро ее кошка как всегда снова перешла мурлыкать на грудь князя. Гораздо больше за целомудрие стратигиссы переживал ее духовник:

— Это же настоящий содомский грех, вот так исполнять свои гнусные телесные потребности! Всему же есть предел! Только животные не имеют стыда. А люди, даже варвары, должны его иметь!

Он что, не знает, что между мной и Лидией ничего так и не было, удивлялся Рыбья Кровь.

— Что делать, раз моя душа для стыда еще не проснулась? — смеясь, отбивался он от священника. — Подрасту и все сразу отмолю.

Зато каким довольным и счастливым человеком оказалась в этой каютке Адаш! Недаром говорится, что лучше любимого мужчины может быть только мужчина, отнятый у выдающейся соперницы. Черноокая хазарка простила князю сразу всю его сдержанность и отстраненность. Еще в Дикее, поняв, что ее успехи в словенском языке ему совсем не интересны, она с легкостью усвоила язык редких улыбок и жестов. Теперь этот язык был пущен в ход. Пять раз проскользнет мимо, не подняв головы, а на шестой невзначай поднимет глаза и просияет или, того лучше, засмеется неслышным восторженным смехом.