— Зачем? — не понял Дарник. — Ты сойдешь вместе с Ее Великолепием.

— Твои воеводы много про тебя рассказали. Я хочу написать твое житие.

— Чего?! — изумился князь. — Да ни за что на свете!

— Почему?

— Потому что я пришел ниоткуда, в никуда и должен уйти.

— Вот это я как раз в первую очередь и запишу.

На стоянке в столице их разговор продолжился. Отец Паисий убежденно доказывал, что путь липовского князя — это путь превращения злодея в нового святого, а Дарник никак не мог взять в толк, откуда тот взял такую нелепость.

— Лучше не спорь, а делай свое дело, а я буду делать свое, — с непривычной горячностью размахивал Паисий гусиным пером. — Неужели тебе самому не интересно, что из всего этого может получиться?

— Ладно. Пиши, писарь, — сдался Дарник. — Все равно выйдет полная чепуха.

И вот по-прежнему безрадостная Лидия вместе с другими куда более счастливыми ромеями вопросительно смотрят с биремы на священника.

— Я остаюсь! Так надо! — произносит тот столь решительно, что его уже никто не переспрашивает.

Бирема отошла. А княжеский дромон занял место впереди всей ромейско-словенской флотилии.

Несмотря на глубокую осень, с каждым днем плавания становилось только теплее и солнечней, что приятно удивляло липовцев. Розданные выкупные солиды сильно повысили настроение воинов, вызвав законную зависть ромейских гребцов. Произошло даже несколько краж, за что двоих гребцов разъяренные липовцы, избив, выбросили за борт.

Архонт на княжеском дромоне вводил Дарника в курс дела. Арабы вот уже тридцать лет как снова и снова высаживаются на самом большом ромейском острове Крите. Их последнее нашествие оказалось особенно сильным, им удалось захватить почти весь остров, вернее, всю его прибрежную линию. Высокогорье им пока неподвластно. Несмотря на полное превосходство ромеев на море, высадка новых арабских отрядов постоянно продолжается. Накапливают для решительного удара свои силы и ромеи. В западной части острова в их руках до сих пор полуостров Акротири, куда направляется и липовское войско. Сам остров растянулся с запада на восток на сто пятьдесят миль, а с севера на юг миль на двадцать — тридцать.

— Если остров такой большой и превосходство ромеев на море неоспоримо, то как там могло скопиться столько арабов, чтобы захватить все побережье? — задавал Рыбья Кровь резонный вопрос.

— Да, для всего острова их действительно немного, — соглашался архонт. — Но они ведут себя как лесные разбойники, никогда не вступают в открытое сражение, умело рассыпаются малыми отрядами и жалят в любое время с разных сторон. Поэтому и пяти тысяч таких разбойников для горного острова более чем достаточно.

— А вы сами не пробовали действовать такими же малыми лесными отрядами?

— Пробовали — ничего не получается. Для разбойников действовать так — вопрос жизни и смерти. Они знают, что пощады им не будет, поэтому у них всегда в запасе несколько убежищ, куда они могут отступить и затаиться. Наши воины к таким тяготам горных схваток не приспособлены.

— А жители острова?

— Те, кто на берегу, перебрались на более безопасные острова. Жителей долин магометане очень хитро обложили данью, она меньше наших государственных налогов, и те поэтому не слишком ропщут. Горцы живут сами по себе, да к ним вообще никто не суется.

Эти сведения не столько объясняли, сколько запутывали для Дарника, жителя равнины, истинное положение вещей: «неприспособленные воины», «жители долин», «горцы», «береговые жители»? Оставалось надеяться понять все уже на месте.

Из Пропонтидского моря флотилия вышла в море Архипелага с его бесчисленными островами. Тут и увидел князь, что такое горный остров, когда ровная пирамида на добрую версту выступала прямо из моря. Услышал недоуменный шепот воинов:

— Да как же такая гора на бездонном море держится, на что опирается?

— Говорят, плавает на огромной морской черепахе.

Несмотря на еще по-летнему жаркое солнце, на небо все чаще набегали грозовые тучи. Когда волнение было особенно сильным, дромоны прятались на подветренной стороне таких вот гористых островов. Однажды пережидать непогоду пришлось больше двух суток. В такие моменты вниманием князя полностью завладевал отец Паисий. Устраивался в каюте на ложе стратигиссы, ставил себе на колени поднос с чернильницей и пергаментом и задавал Дарнику не самые привычные вопросы:

— Каким ты был в детстве? Когда впервые пролил чужую кровь? Любили или нет тебя другие дети?

Часто князю нужно было дополнительное время, чтобы это вспомнить и как следует ответить. Иногда он сам принимался рассказывать то, что казалось ему важным и интересным:

— Как я сейчас понимаю, для меня очень много значило не то, что моя мать Маланка делала, а то, чего она не делала. Она никогда не обсуждала других женщин и мужчин, никогда не ставила мне в пример других мальчишек, никогда не обнимала и не целовала меня. Поэтому все это стало представляться мне лишним и придуманным. Я считал, что раз люди не могут достигнуть чего-то большого и главного, то находят себе эти маленькие страсти и увлечения.

— А что было для тебя наибольшим увлечением? — тут же подхватывал священник.

— Наибольшим?.. — чуть задумывался Дарник. — Прокладывать в лесу свои тропы.

— Как это?

— У нас кругом был очень дремучий лес с буреломами и гарями. Мне казалось очень обидным, что какие-то наваленные стволы деревьев мешают идти, куда мне хочется, и я топориком прорубал в них свои прямые тропы.

— А почему ты остановился и не стал продолжать это дальше?

— Потому что понял, что одной моей жизни на это мало. Хотелось не просто каждый день возвращаться домой, а идти, ночевать и снова идти куда глаза глядят.

— И однажды ты в одиночку взял и пошел, чтобы уже никогда не вернуться?

— Не в одиночку, со мной должен был идти еще один мой товарищ-побратим. Но ему вечно что-то мешало, и я пошел один.

— И мать тебя отпустила?

— Я ей сказал, что иду не один.

— Боялся?

— Еще как! Причем даже не самой смерти от зверя или людей, а своей собственной промашки, что приведет к этой смерти. Погибнуть от своей глупости и неосторожности, мне казалось, страшнее этого ничего нет на свете. Считал даже дни. Десять дней прожил — уже не совсем глуп, двадцать дней — просто не глуп, год прожил — вообще молодец.

— А сейчас?

— Сейчас наоборот. Достойная и доблестная смерть внушает только отвращение. Деревья до неба не растут. Год назад думал: вот, наконец, повезло — отравленной стрелой подстрелили. Почему-то выжил. Круг обязан замкнуться. Смерды должны получить свою радость: чтобы князь Рыбья Кровь умер самой нелепой и смешной смертью.