— Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть.Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная сфранцузами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — ипроиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскореехотелось уйти с поля сражения. «Проиграли — ну так бежать!» — мы и побежали.Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мыэтого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланграстянут, — продолжал он, — все это вздор, ничего этого нет. А что нампредстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будутрешаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того,убьют другого; а то, что делается теперь, — все это забава. Дело в том, что те,с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешаютему. Они заняты только своими маленькими интересами.

— В такую минуту? — укоризненно сказал Пьер.

— В такую минуту, — повторил князь Андрей, — для них этотолько такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишнийкрестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское истотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двеститысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. Ихочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мывыиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!

— Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, —проговорил Тимохин. — Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне,поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. — Все помолчали.

Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай,отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел ккнязю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко отсарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князьАндрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близкопроехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующиефразы:

— Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kannich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Этовоззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.)] — говорил один.

— O ja, — сказал другой голос, — da der Zweck ist nur denFeind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen inAchtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля,то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.)]

— O ja, [О да (нем.)] — подтвердил первый голос.

— Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.)] —повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. — Im Raum-то[В пространстве (нем.)] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Емуэто все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, — эти господа немцы завтра невыиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в егонемецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце неттого, что одно только и нужно на завтра, — то, что есть в Тимохине. Они всюЕвропу отдали ему и приехали нас учить — славные учители! — опять взвизгнул егоголос.

— Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? —сказал Пьер.

— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы ясделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Чтотакое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву,и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступникивсе, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить.Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривалив Тильзите.

— Да, да, — проговорил Пьер, блестящими глазами глядя накнязя Андрея, — я совершенно, совершенно согласен с вами!

Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожилПьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понялтеперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, чтоон видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые онмельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente),как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях,которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и какбудто легкомысленно готовились к смерти.

— Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одноизменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну —вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье ичувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которойделается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что неможет видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Намтолкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и такдалее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули,мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего —убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии кврагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так,как я, теми же страданиями…

Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут лиили не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своейречи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколькораз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опятьстал говорить: