И мы выпили. Он тотчас же спросил:

– И как вино?

– Чудесное, – ответил я… точнее, мой язык. Ибо не я это сказал! Не я!

А Тонкорукий улыбнулся и спросил:

– Еще?

– Достаточно.

– Тогда ты можешь приступать.

– К чему?

– К тому, зачем ты и пришел сюда. Ведь ты желал меня убить.

– За что?

Он рассмеялся и сказал:

– Вот в том-то все и дело, что я этого не знаю. Ведь и действительно: я – автократор, ты – архистратиг, у нас с тобой одна судьба, одна Держава, и оба мы, не щадя своих сил… Так?

– Так, – ответил мой язык, а после продолжал: – Мы шли тройными переходами, я не щадил людей, но, видно, так того хотел Всевышний, что подлый псевдоархонт севера был вовремя предупрежден о нашем приближении – и снялся, и ушел. Увы!

– Увы, – кивнул Цемиссий.

– Но, повелитель, – сказал мой язык, – я и мой меч…

– Не повелитель – брат! – поправил он.

– Брат! – отозвался мой язык…

Подлый язык! Не мой язык! И он тогда еще много чего говорил! Цемиссий с удовольствием слушал его и улыбался. Потом мы вместе с ним спустились вниз и говорили перед войском. Я их благодарил. Цемиссий сулил им награды. Они были в большом смущении, но все же поддались нашим речам и позволили, чтобы их увели, разместили по разным казармам. И в тот же вечер их действительно примерно наградили, выплатив удвоенное жалованье на три года вперед. Однако их это не очень-то обрадовало, ибо им было сказано, что сумма, выплаченная мне, втрое превышает то, что получили они все вместе взятые. И поэтому если бы уже назавтра я вновь явился бы к ним и призвал их к выступлению, то в ответ услышал бы только брань да упреки. И я это прекрасно понимал, и ни к кому я не являлся. Да если бы я того и пожелал, то все равно не смог бы осуществить по той простой причине, что на следующий день я был уже довольно далеко от Наиполя! Почему так получилось? Да потому что сразу же после того, как войско покинуло дворцовую площадь, Цемиссий обратился ко мне со словами:

– Любезный брат! Мне кажется, что после всех тех утомительнейших усилий, которые ты приложил на благо Державы, тебе необходим отдых. А посему я настоятельнейшим образом рекомендую тебе отбыть на Санти, чтобы ты смог там, в тиши целительного уединения…

– О, брат! – с восторгом перебил его мой мерзкий бескостный язык. – Это как раз то, о чем я и хотел испросить твоего участливейшего позволения!

И было посему. Меня тут же препроводили в гавань, посадили на корабль – и мы двинулись к Санти. Ветер в тот вечер был довольно сильный, море изрядно волновалось, изнурительная, как мне тогда показалось, килевая качка лишила меня последних сил, и я заснул.

Проснулся я уже только на следующий день с гудящей головой и ломотой по всему телу. Зато я был в своей постели, с ясным умом и послушным себе языком! Санти – это наше родовое поместье, расположенное на довольно-таки обширном и в меру гористом острове. Мои предки полновластно и законно владели им еще за триста лет до того, как Хризостол, прапрадед Тонкорукого, явился в столицу на поиски счастья. И был тот Хризостол одет в вонючий козий тулуп, нечесан и немыт, не отличал, где право, где лево, а из всего великого числа ремесел он освоил всего лишь одно – искусство объезжать норовистых лошадей. И это, таковы уж наши нравы, и сослужило ему великую пользу и вскоре вознесло на самую вершину людской пирамиды, лишний раз подтвердив ту печальную мысль, что грубый и неотесанный возница с ипподрома вполне может…

Однако довольно об этом! Итак, после довольно-таки длительного отсутствия я снова оказался дома. Никто не смел меня о чем-либо расспрашивать. Все делали вид, будто ничего особенного не случилось. Но, тем не менее, все старались меня сторониться. Наложницы, и те были не в меру молчаливы и холодны. Но ладно женщины! Так ведь даже Кракс, с которым я ежедневно упражнялся в искусстве владения мечом, и тот был осторожен и немногословен. А с ним-то мы знакомы с самого раннего детства, и это именно он, Кракс, нанес мне когда-то первую настоящую рану! Теперь же он молчал. Молчал и виночерпий. Молчал псарь, молчал конюший, молчали, не стану утомлять вас перечислением, все! Один только мой личный секретарь, добрейший Иокан, каждый раз после завтрака являлся ко мне в кабинет, раскладывал письменные принадлежности, разворачивал свиток пергамента… и, как и в прежние годы, пускался в пространные рассказы о всякой любопытной всячине, почерпнутой им частью из письменных трудов, частью из чьих-то устных рассказов, а частью выдуманных им же самим… а после спрашивал:

– О чем ты сегодня желаешь сказать?

Я неизменно благодарил его за верную службу и отсылал от себя. А после я призывал Кракса, мы спускались с ним в оружейную, служители плотно занавешивали окна и, очутившись в полной темноте, мы обнажали мечи и начинали сражаться. Потом я отдыхал. Потом обедал – в одиночестве, я так того желал. Потом вновь отдыхал, а Иокан читал мне что-нибудь из древней философии. Потом я выходил купаться в море. Вернувшись же, я или призывал наложницу, или просто требовал вина и долго сидел на террасе.

Так я прожил целый месяц. За это время Тонкорукий ни разу не напомнил мне о себе. Также никак не обнаружили своего внимания ко мне и члены Благородного Синклита. Не подавала о себе вестей и Теодора. Не могу сказать, что последнее меня очень тревожило, однако не стану и скрывать, что ее молчание было для меня более всего неприятно. Один лишь верный человек, не буду называть его ни имени, ни должности… так вот, один лишь верный человек, и тот только уже на тридцать первый день (точнее, в ночь) тайно явился ко мне, и я имел с ним длительную и весьма важную беседу. Верный человек поведал мне о последних столичных новостях и клятвенно уверил, что то неблагоприятное впечатление, которое я имел неосторожность оставить о себе во время своего последнего прихода в Наиполь, постепенно сглаживается и, следовательно, вскоре должны наступить более споспешествующие нам времена. Тогда я спросил, каково положение на границах Державы, и верный человек с прискорбием сообщил, что на границах все спокойно. А как идут дела в Великой Пустыне? Верный человек сразу просветлел лицом и ответил, что вот там-то как раз дела идут, в порядке исключения, из рук вон плохо – курчавые черные варвары многократно усилили свой натиск, и Армилай был вынужден отступить, и это отступление грозит вот-вот перерасти в беспорядочное и паническое бегство. Я ничего на это не сказал, а только подумал, что, значит, то необычное белое облако, которое я видел на горизонте, и действительно предвещало о возможности близкого и счастливого окончания Великого Южного Похода – но это если бы я остался там, ибо при мне варвары были бы разбиты в первом же крупном сражении! Я же так его ждал! Я же так на это надеялся – выманить все вражеские силы и в один раз их все перебить без остатка!

Но этого не произошло, я уехал тогда, я не понял того поданного мне знака, не поверил ему – и лишился своего, может быть, самого славного триумфа! Однако так уж повелось от самого Творения, что человеку лишь потом, когда уже все равно ничего не изменишь, становится понятен истинный замысел Всевышнего. И еще вот что интересно: подумав так, я сразу же повеселел! Ибо, далее подумал я, еще вполне возможно, что – в свою очередь – и Тонкорукий тоже слишком рано возрадовался своей победе! И уж совсем напрасно задумала Теодора изображать из себя верную жену вместо того, чтобы вспомнить о том, о чем все равно невозможно забыть! И я спросил о Теодоре. Верный человек сразу многозначительно кивнул и с превеликой осторожностью извлек из пояса многократно сложенный и хитроумно завязанный пурпурный шелковый платок и подал его мне. Я развязал знакомые узлы, развернул… И на моей ладони оказался перстень, сработанный из душистого бронзового дерева и увенчанный кроваво-черным и весьма искусно ограненным камнем. Я повернул камень к свету… и, словно в уменьшительном зеркале, увидел в нем Теодору! Я еще повернул – Теодора исчезла. Еще – и она вновь смотрела на меня. Я улыбнулся.