Несомненно, у Александра кто-то был в прошлом или появится в будущем. Следуя логике, ей нужно либо стремиться к этому, либо признать, что мечта навек останется мечтой. «Из плоти я и крови». Весьма вероятно, что он этого ни разу не заметил, да и не заметит. Но он, подобно Дэниелу (и в отличие от мистера Рочестера[193]), тоже сделан из плоти и крови. Следовательно…

Она решила, что жуткую выходку со Стефани надо загладить. Взять часть денег из отложенных на «Квартеты» и купить ей половник или скалку. Прикарманив оставленные сестрой чаевые, Фредерика отправилась в «Хозяйственный рай».

«Уоллиш и Джонс» – сей храм изобилия – возник в ее жизни еще раньше, чем черное платье из игры во взрослых. С самого крошечного детства ее водили сюда смотреть на Санта-Клауса в его волшебном дворце или подземном гроте. Одним из ее первых воспоминаний был шарик с водородом, туго надутый, жемчужистый, на серебряной проволочке, полученный из рук сказочного бородача, склонившегося к ней с трона, мерцавшего мишурой и цветными фонариками в стеклянно-зеленых глубинах грота. Лишь десять минут держалась она за проволочку, а потом шарик взорвался в пасти темных, тяжелых, с мощными пружинами дверей дамской уборной. Она слышала собственный горестный вой, отражавшийся от серой плитки в безоконном закутке, – мука заточенной души, многократно усиленная эхом. Старшие говорили (сама-то Фредерика не помнила), что она утешилась розовым мороженым в «Четтери». Это было до нынешних роскошеств, и со своим зеленым кафелем, вязаными скатерками и простыми венскими стульями кафе имело вид почти аскетический.

Война плохо сказалась и на дворце, населенном мерцающими стайками фей, и на гроте, где обитали гномы с алмазными пуговицами, добывавшие из недр самоцветы и деловито катившие их в тачках. Фонарики, мигавшие и переливавшиеся на дворцовых башнях, сталактитах и сталагмитах, блестящие каскады серебристо-сухой воды потускнели и обветшали. Скалы из папье-маше, остроконечные башенки, в которых волшебно теплились стрельчатые окошки, подернулись кое-где паутиной, как и гномьи полосатые чулки и тюлевые юбочки фей. Флаги на дворцовых башнях поистрепались и запачкались. Шарики, на которые шла нужная государству резина, исчезли. На смену истинным чудесам волшебной страны пришла обманная притягательность разоблаченной иллюзии. Недра грота оказались обычным театральным задником. Вместо почтенного седого мага, подарившего ей тот первый мерцающий, хрупкий шарик, воцарился хохотливый гаер неопределенного возраста в гриме и ватной бороде. Он, гнусно заржав, посадил Фредерику к себе на колени, потерся об нее колючей нарумяненной щекой, горячей лапой долго похлопывал и поглаживал ей попку и наконец подарил не то резиновую какашку, не то игрушечный уголек[194]. Оказалось, что это тюбик, из которого можно долго сосать лакрично-сладкий, искристый желтый порошок, красящий язык и зубы[195].

И все же оно осталось, ежегодное торжество фантазии, чья мерцающая вуаль осеняла прилавки, и стойки, и весь магазин, набитый и перегруженный вещами. Фантазия серебряной ниточкой вилась в нейлоне толстых чулок, шарами красного, зеленого, золотого стекла вспыхивала среди небьющихся тарелок, на черных ниточках подвешивала тряпичных гномиков и фей к свистящим и гремящим трубам пневмопочты, перегонявшей по зданию тубы с деньгами.

В те наивные дни некий технический гений устроил из служебного эскалатора дорогу, по которой ездили, подрагивая, миниатюрные колесницы в виде лебедей и драконов. Управляемые гномами и феями, они возносили желающих к дворцу Санта-Клауса или опускали в его же грот, после чего, громыхнув и качнувшись, скрывались из виду, чтобы снова повторить круг. Фредерике они всегда нравились, как нравились вагонетки в «аттракционах ужасов» и спиральные горки – пролет сквозь таинственную арку туда, где все по-другому, где правит сказочный обман. Но сегодня она ехала мрачная на серебристом, округло стелющемся под ноги эскалаторе и стоймя погружалась в бездну универмага. Мимо проплывали стойки с платьями строгими и крахмально-тюлевыми, кресла, радиолы, гостиные гарнитуры, столы махагоновые, ореховые, дубовые, нагруженные фарфором веджвудским, минтонским, колпортским, и граненым хрусталем, и дартонским стеклом с прозрачными слезками, застывшими в толстеньких ножках новомодных бокалов. Еще глубже вниз. В отделе спальной мебели оформитель сегментами расположил вокруг эскалатора разные варианты спален, разделив их фанерными стенками. Как апельсинные дольки, предлагались тут зрителю бесконечные воплощения идеи кресла, идеи кровати, идеи низкого турецкого дивана, небрежно драпированного полосатым пледом. Вот кроватная спинка в виде раковинной створки: пухлый, лоснистый, туго простроченный шелк. Вот без затей: светлое дерево с суконной обивкой. Бело-золоченые туалетные столики (пуф прилагается). Ковры с цветочным рисунком, ковры белые с длинным мохнатым ворсом, ковры с узором из палочек, из вездесущих загогулин, напоминающих сперматозоиды, – коричневые, темно-розовые, ядовито-желтые. Каждая из недокомнаток имела по окну из фанеры и целлофана. Меж гардин в цвет кроватного покрывала, окаймленное подхваченным с боков тюлем, густо и ярко синело небо с горсточкой звезд (дело было во внутренней части магазина, где настоящих окон не было). И опять вниз. Первый этаж – царство необходимых мелочей и хитроумных изобретений, забавных новинок и броских безделиц. Средоточие пустоты. Еще вниз – и вот он, подземный «Хозяйственный рай». Тут в таких же сегментах поместились кухни, залитые поддельным солнцем, с яркими садиками в плосковатой перспективе окон, с бумажными цветами вдоль дорожек.

Фредерика сошла с эскалатора. Неприязненно оглядела карликовые кухни, не испытывая ни малейшего желания войти, испытать патентованные складные стулья или барные табуреты на длинных паучьих ногах. Равнодушно миновала новейший пластик, мутно-алый, больнично-белый, размыто-голубой и крапчатый «под мрамор». Тогда не умели делать пластик чистых, ярких тонов, и он не имел пока собственной жизни, а лишь служил робкой имитацией других материалов. К тому же хороший тон диктовал: прежде чем использовать алый, к примеру, цвет для оживления интерьера, нужно сперва приглушить его и замутнить.

Окруженная всевозможными штучками, Фредерика хотела выбрать для Стефани что-то дешевое, разумное и добротное. Или что-то с элегантной, функциональной формой. Или некое экзотическое приспособление. Давилку для чеснока, деревянную ложку удобной формы, штопор. Словом, приятную мелочь сверх необходимого минимума, знак доброй воли и признания свершившегося факта. Но внезапно оказалось, что Фредерика не в состоянии даже дотронуться до этих вещиц. Любительница всевозможных глубин, она ощутила приступ клаустрофобии и поспешила наверх, туда, где воздух.

Галантерея была раньше одним из их любимых местечек. Сестры приходили сюда за кружевными воротничками для выходных платьев, за лентами для волос, тесьмой, резинкой, пуговицами, кнопками. В 1953 году Фредерика склонна была задним числом счесть эти походы за тягостный ритуал. Впрочем, она сознавала, что можно смотреть на них и сквозь призму Диккенсовой грусти о мелочах невозвратной жизни. Именно так она увидит их в 1973 году. Но сегодня ее угнетали сверточки булавок и пакетики с иголками. Она рассеянно перешла в соседний отдел, откровенно легкомысленный, где безголовые черные бюсты были увиты позолоченными цепочками и стеклянными бусами, где с черных стоек в виде голых деревец свисали крупные круглые серьги, где гигантские бокалы для шампанского были до краев наполнены пластиковыми пузырьками винного цвета с примесью золотых, серебряных, жемчужных. Здесь прилавки были увиты радужной дымкой шифоновых шарфов, среди которых цвели георгины, розы, астры, пионы, маки, шелковые, бумажные или из модного «правдоподобного» пластика, с золотыми и серебряными листьями из фольги и чуть звенящего в руках тончайшего алюминия. Бродя среди всего этого, Фредерика ненароком вышла на возбужденно толкущийся кружок женских существ. Невдалеке жужжала вращающаяся дверь. Фредерика поняла, что перед ней отдел свадебных вуалей. Она остановилась и мрачно окинула его взглядом. В центре всего был стеклянный киоск. Внутри затравленно вертелась полная девушка. Вокруг нее на стеклянных полках красовались невысокие золотистые стойки с венцами и нимбами. Восковой флердоранж, лавр из серебряной бумаги, бархатные банты, диадемы со стразами, грозди круглых искусственных груш с проволочными черенками и непременно – свисающая фата с перекрестьями резких линий там, где пролегли складки. На одних венках тюль был уж изрядно захватанный, на других свежий, кипенно-белый. Вокруг центральной фигуры продавщицы происходило что-то вроде регбийной потасовки будущих невест, пролагавших путь локтями и бедрами. Снаружи было холодно и мокро, внутри – жарко. От твида, габардина и полусапожек на меху подымался пар. Деятельный круг невест был охвачен более широким кругом моральной поддержки: матери, бабушки, сестры и тети судорожно сжимали зонты, шляпки и подмокшие свертки с покупками. Девушкам удавалось просунуть голову к прилавку и даже вытянуть шею в сторону одного из круглых зеркал на металлическом стебельке, но протиснуть остальное тело не представлялось возможным. Они сгибались чуть не вдвое, выставив заднюю часть, неестественно удлинялись по косым линиям, шатко тянули руки вверх к свадебным венцам, щупали, цапали. Дорвавшись и бережно опустив искомое на вспотевшие волосы, продолжали юлить и толкаться бедрами, чтобы удержать равновесие. Иная дева, надев фату и глянув в зеркало, оборачивалась показать родным вновь обрамленное лицо. Толпа швыряла ее с ураганной силой, и дева отчаянно цеплялась за соседок…