– Сними хотя бы пальто, – сказал он.

Стефани слишком уж медленно и аккуратно повесила пальто на один из стульев, имевшихся тут в изобилии. Дэниела раздражала эта бессмысленная осторожность. Скрипнув половицей, он боком шагнул к ней и обнял за талию.

Стефани попыталась отстраниться.

– Что такое?

– А если ты потом пожалеешь?

– Не пожалею. С тобой ни о чем не пожалею.

– Но тебе ведь не положено…

– Сейчас это не важно. Раз меня это не заботит, то и тебя не должно.

– Но почему вдруг тебя это не заботит?

– Послушай, ты ведь в самом акте ничего такого не видишь?

– Да, но я не…

Дэниел видел, что́ ее беспокоит, но не знал, как тут ответить: для себя он уже все решил и не намерен был терзаться ни сейчас, ни после. Он видел, что мощь и ясность прожитого вместе дня, моря, неба, ветра расточается сейчас впустую. Чтобы отвлечь ее, сказал с первобытным лукавством:

– Знаешь, я раньше никогда… никогда, собственно…

Ничто подобное его не волновало, ибо он неверно полагал, что страсть и чуткость любви вполне заменят телесный опыт. Но цели своей добился, отвлек ее.

– Это совсем не важно, – сказала она.

Дом молчал. Дэниел раскрыл постель. Стефани не останавливала его. Спросила:

– У тебя есть полотенце?

– Полотенце?

– Да, нужно будет полотенце.

Дэниел нашел полотенце, белое в красную полоску, и положил на подушку. Он не знал, с чего начать: раздеть ее или раздеться самому.

Она сказала:

– Если погасить свет и не шуметь, то они, даже если вернутся, ничего не узнают.

– Да.

Погасили свет, быстро разделись и легли. Холодная плоть и жаркая, темное и бледное тесно сомкнулись в тесной кровати.

Получилось не слишком ладно: спешили, ритма не нашли, ежесекундно боялись упасть с кровати, и почти до самого конца мешали им скрипы пружин и ползущие куда-то скользкие простыни. Дэниел, сверх сил возбужденный, не всегда знал, внутри он или снаружи, к ней движется или от нее. Стефани, непривычная к острому наслаждению, и не старалась выманить оргазм, чего обезумевший Дэниел, кажется, не заметил. По крайней мере, он не попытался ни приблизить его, ни извиниться за недохватку. Стефани это скорей понравилось: обошлись без неловкости. Им стало жарко и влажно, они отяжелели и запутались. Потом Дэниел простонал, и все кончилось.

Он отвернулся. Она села, тревожно заглядывая в его застывшее, замкнутое лицо. Она не знала, что он чувствует. Не знала, кто он такой. Почти ждала, что вот он вскочит и разразится покаянным ревом или воплями восторга. Ни в том ни в другом ей не найдется места, а неловкость будет мучительная, невыносимая.

Он приоткрыл лукавые глаза и улыбнулся довольной, ленивой улыбкой:

– Ну, по крайней мере, начало положено. Это, я думаю, самое главное. Дальше будет лучше.

Она опустила глаза.

– И до чего славно вот так на тебя смотреть. Все у нас правильно.

Он тяжелой рукой притянул ее золотистую головку себе на грудь. Стефани лежала к нему вплоть, привыкая к его твердым выступам, к тяжелым складкам плоти. Его огромная ладонь покоилась в ложбинке ее спины, другая потонула в ее волосах. Она чувствовала, как их тела перетекают друг в друга, слышала мощный бег его сердца.

– Тебе удобно? – спросил он.

– Мне волшебно.

– Ты можешь себе представить… – Конец предложения куда-то от нее ускользнул.

– Что?

– Можешь представить, что некоторые женятся просто так, без настоящего желания? А посмотришь на людей – похоже, что таких много. Но это же бессмысленно, если нет настоящего…

– Может, они просто боятся одиночества?

– Не знаю. Я бы, например, не боялся.

Эта его твердость во всем тревожила и восхищала ее. Стефани легонько вздохнула, и настал сон.

Когда они проснулись, в доме уже чем-то стукали, что-то двигали. Они шепотом посовещались, не включить ли свет, и не включили. Не хотелось ни болтовни викария, ни взволнованных, союзнических взглядов Фелисити. Полежали в тихой полудреме еще с час. Когда одни за другими донеслись звуки, означавшие, что чета Элленби приготовилась ко сну, обезопасилась от грабителей, посетила по очереди ванную комнату и погасила последние лампы, они встали и оделись. Обоим страшно хотелось есть и вдобавок нужно было в уборную. От этой, крайней уж, неловкости Стефани решилась тихонько спуститься вниз и вернуться домой. Дэниел сказал, что она может сравнительно безопасно воспользоваться наружным клозетом в саду. Договорились, что сам он останется в комнате. Он смотрел из окна, как она, пригнув голову в берете, крадучись идет через залитую луной лужайку. Она единожды оглянулась на его крупный, темный силуэт в темном окне. Дэниел вскинул руку торжественным жестом: полководец, одержавший викторию. По телу разливалось приятное тепло. В душе и мыслях был приятный покой. Оставалось надеяться, что он верно оценил трудность следующего шага. Но ведь он уже так многое смог благодаря отваге и любви. Невозможно подумать, что он не пойдет и дальше.

Несколько недель спустя, когда уже кончились каникулы и прикативший обратно Александр забрал «Четыре квартета», сестры пили кофе в «Четтери» – кафе в большом универмаге «Уоллиш и Джонс» в Калверли. Они прятались тут от ливня. Сплошные окна затуманились снаружи и внутри. Столики были покрыты крахмальными камчатными скатертями. На полу – толстый, глухой ковер: изобильная плоская флора. Лианы и лотосы против логики сплетались с семипалыми листьями конского каштана, зелень тропиков мешалась со ржавчиной и золотом английской осени, и поверх всего рассеяны были через равные расстояния гроздочки алых ягод, похожих на капли крови. Ковер впитывал звук острых шпилек и солидных уличных туфель на низком каблуке, когтистые шажки дамских собачек, а еще – капли с зонтов, резиновых макинтошей, непромокаемых шляпок и хозяйственных сумок. Было жарко. Женщины, томясь от жары, слоями снимали все, что прилично было снять. Любой голос тут же поглощался влажными пальто и ковровым ворсом. И все же тут было принято говорить негромко – о кошмарных ли ценах на тюль или о кошмаре удаления матки. Сестрам здесь нравилось. Они приходили сюда всю свою жизнь.

Была суббота. Фредерика нарядилась рискованно для того времени и места: узкие черные брюки, свитер «летучая мышь», на шее лихо повязан крохотный шарфик. Косметики тоже не пожалела: ярко-зеленые веки, черная тушь и сливовая помада. У Стефани был какой-то растрепанный вид. К тому же ей было страшно жарко в жакете и толстой юбке. Фредерика пила кофе глясе «люкс» с двумя шариками мороженого: к нему прилагалось несколько соломинок и длинная десертная ложка. Стефани взяла простой черный с кувшинчиком сливок.