Стефани глотнула холодного соленого воздуха, пошатнулась и рассмеялась:

– Ой, Дэниел!

Ветер поднырнул ей под пальто, упорно и шумно захлопал складками подола. Она тщетно попыталась пришлепнуть их, потом рукой в варежке прижала улетающий звездчатый берет.

– Зайди с этой стороны, – сказал Дэниел, – и укройся за меня. Я плотный, непродуваемый.

Теперь он заслонял ее от воздуха, напиравшего с моря. Они шли вдоль волноотбойной стены, сухой песок налетал вихорьками, вился змейками, подымался гребнями и рассыпался безжизненно. Море откатывало, отмечая взятый рубеж блестящей линией черного песка, пылью моллюсковых раковин, спутанными прядями бурых пузырчатых водорослей. Пески шли длинными рябоватыми грядами – так море отразилось в суше. В местах пониже меж гряд до сих пор сияла и подмигивала вода. Дэниел захохотал от дурашливого удовольствия.

– Шесть миль песка, – возгласил он.

И, словно принимая их в объятие, раскинул толстые руки. Он застегнул ворот и натянул черный капюшон на взъерошенные волосы. Ветер захлестнулся ему вокруг головы, и множество песчаных струек вскинули головки, атакуя отвороты его штанов. Здесь он мог пугалом раскинуть руки и знать: вот-вот его подхватит и он полетит, неуклюже невесомый, с большими ветрами. Он взял Стефани под руку.

– Пройдемся к Бриггу. – Он указал туда, где длинная линия каменных глыб врезалась в море. – Ветер тебе не мешает.

Это был не вопрос, а утверждение. У Стефани горели губы и щеки, глаза заволокло холодным воздухом и слезами. Она приткнулась к его плечу и неопределенно кивнула. И они сбивчиво зашагали в песчаном лабиринте с блуждающими ходами. Порой они сталкивались, сбивая друг друга с шага, переходили на трусцу, почти на бег, когда ветер наполнял их одежды, как паруса, грозя сдунуть ввысь. Чуть отделив голову от его плеча, она оглянулась туда, где еще широк был изгиб бухты. Море, отступая, швыряло на берег петлистую белую пряжу пены, ветер, подсушив берег сверху, подхватывал и гонял песок. Все здесь неслось и вихрилось, но главный очерк был ровный и чистый. Она еще чуть-чуть отодвинулась, и в ухо ворвался ледяной рев. Стефани снова прильнула к Дэниелу.

Так через какое-то время они дошли до конца волноотбойной стены, где к берегу спускалась грузовая рампа. Вниз по ней рыбаки скатывали свои плоскодонки на транцевых колесах, а летом по ней же трусили вверх пони, запряженные в повозки с пестрыми, тридцатых еще годов, микки-маусами на боках. Там, где кончалась рампа, песчаный берег обжимали утесы, чьи травянистые шапки и красные глинистые бока постоянно оползали где к пескам, где к воде. На одном из этих утесов, подпертое балками, прилепилось кафе «У моря». Дэниел свободной рукой указал в ту сторону.

– Должно быть открыто, – прогремел он. – Выпьем кофе с какой-нибудь булочкой, подкрепимся.

У волноотбойной стены жались, отдыхая от ветра, несколько стариков с собаками, по линии воды еще два-три человека копали пескожилов[189], и думалось, что кафе, наверное, закрыто. Стефани вдруг страшно захотелось кофе – текучего жара и сладости. Она сглотнула. Дэниел тяжело заскакал вверх по перекошенным, исчезающим в грязи деревянным ступенькам. Вот он уж машет от двери: открыто!

Хорошо жить на свете! Стефани, вся подобранная, но с горящими щеками, ладно прошагала по лесенке и уселась за столик во внезапно наставшей жаркой тишине. В ушах еще ревело, и бился пульс. Они не сразу смогли заговорить. Спросили кофе и горячих булочек. От выпечки почти мучительно пахло теплом и какой-то надеждой.

Кафе было в форме лодки, тут были окна в металлическом обводе и круглые плетеные столики под льдисто-зеленым стеклом. На солнечной террасе окна были мутноватые, в разводах от соленой водяной пыли. Изумрудное стекло на столиках тоже в мутных разводах от небрежности официанток. Снаружи облака спешили, заслоняя солнце, растекались по ясному небу. Внутри стёкла светлели и темнели, и такая стояла тишина, словно все это было в аквариуме, в какой-то другой, густой среде. Принесли кофе, горячий и в целом неплохой. Дэниел отважился было на комплимент ее ясным глазам и румянцу, но в последний момент передумал. Вместо этого сказал:

– Мы сюда с родителями приходили. Они пили чай, а мне брали мороженое в серебряной вазочке. Ну, она, наверное, была не серебряная, но я ее так называл… Странная штука семейная жизнь. Вот мы сюда приходили втроем специально, чтобы побыть всем вместе, семьей, – и нам не о чем было говорить. Отец иногда чудачил, хотел нас рассмешить. Он не мог сидеть и ничего не делать. Просто не мог. Ему обязательно нужно было какое-то занятие. Наверное, в отпуске он тут с нами с ума сходил. Мама все лежала в шезлонгах, а от меня ему было мало проку. Я был толстый, мешкотный, ни на утес залезть, ни пробежаться, даже вон плавать не научился. А отец выходил в любую погоду – мы только и смотрели, как он по дюнам то вверх шагает, то вниз. Глупое занятие, если вдуматься. Наверно, отец радовался, когда мы возвращались, и можно было опять работать, и не нужно было искать себе занятия, придумывать, чем восхищаться и чем меня развлекать.

– Ты тоже не можешь сидеть и ничего не делать.

– Не могу. Но это уж позже началось, когда он умер.

– Я не знала, что он умер…

Дэниел глянул на нее сердито. Стефани такое место занимала в его мыслях, что о некоторых вещах ему трудно было с ней говорить: лучше, легче было считать, что она их знает.

– Когда он умер, мне было десять лет.

– Бедный ты. Отчего он умер?

– Вагонетка с рудой оторвалась от состава и сбила его, всего переломала.

Он тяжело задумался и канул в себя, оставив ее одну. Ему представился отец, огромный, белый, мокрый в их пляжной палатке, в зеленом полусвете, в запахах брезента и моря. Как он тер полотенцем торс, плечи и буйные волосы – у Дэниела ведь такие же – и как все это потом было сломано, размозжено.

– Я о нем не горевал. Вообще не помню горя. А ведь я должен, должен был…

Стефани протянула к нему руку, но Дэниел руки не принял.

– Конечно, ты горевал. Просто тебе, наверное, слишком больно об этом вспоминать.

– Он был хороший человек. Большой, добрый – самый обыкновенный, хороший человек. Требовательный. Мне спуску не давал: не ленись, давай лучше, больше. Я ведь этого не ценил. Теперь благодарен, а тогда терпеть не мог. Не знаю… Я его любил.

Как заставить ее увидеть отца, которого больше нет? И разве она обязана его увидеть? Дэниел хотел дать ей свое прошлое, но это было невозможно.

Стефани понимала его мучения, и все же… Такова ирония любви: те, кому преподносим мы наше прошлое, ревнуют к нему, чувствуют себя ненужными, мелкими на его фоне. А тут была еще и негромкая злость Стефани: призрачный машинист ведь, в конце-то концов, уже не существует. А она-то есть. Она есть…

Когда они вышли из кафе и спустились к рампе, было уже холодней. Тучи громоздились пышными аспидными слоями, кипели и разваливались где-то за крошащимися красными утесами. Чтобы добраться до Бригга, предстояло пересечь еще один огромный песчаный полумесяц. Дэниел стоял смурной, руки в карманы, упорно глядел перед собой. Стефани потянула его за рукав: