Герцог задержал взгляд на Грэшеме, дав ему безмолвный приказ остаться. Испанские дворяне откланялись, как бы не замечая оставшихся англичанина и его слугу. Герцог сломал печать и стал читать письмо из Нидерландов. Потом он повернулся к англичанину:

— Я так долго ждал этих слов, и вот я их дождался. Слова — и все!

— От них… нет пользы? — спросил Грэшем.

— Мне нужна армия, армия вторжения, состоящая из обученных людей. Мне нужен порох, пули, ядра. А я получаю… слова.

Он встал, не без усилия, и подошел к окну каюты, выходившему на корму.

— Две недели… — продолжал он. — Наверное, если бы сумел дойти до Шельдта или даже до Дюнкерка, мог бы поставить мой флот пред этой армией и заставить их сесть на корабли… Но без лоцманов, даже без обещания дать лоцманов мой океанский флот не сможет совершить такое путешествие вдоль берегов. Я должен ожидать армию герцога здесь, на опасном рейде у берегов нейтральной страны. А ведь я знаю: его войско не прибудет, и хорошо, если моему флоту удастся спокойно пробыть здесь еще сутки. — Лицо герцога за несколько минут осунулось, глаза запали. — Ну, разве я не прав, мой мечтательный английский друг?

— Вы правы, — ответил Грэшем, на глазах которого снова выступили слезы. Он не смел моргнуть, чтобы они не появились на щеках. — Вы проиграли.

Сотни людей вокруг жили обычной жизнью и занимались повседневными делами, мешавшими им задумываться. Они молились и уповали в своей жизни на Господа, веря, что Он их услышит. Эти люди верили в мудрость герцога Медины Сидонии, и многие из них вспоминали поцелуи жен или любимых, ожидавших их возвращения. Они уповали на данную им Богом веру в бессмертие их души и надеялись на спасение души. Они не думали о том, что люди и события, на которые они были бессильны повлиять, обрекли многих из них насмерть.

— Вас выгонит из гавани либо шторм, либо англичане, — грустно промолвил Грэшем. — А ведь вы будете драться, милорд? — На сей раз Грэшем не старался скрыть слезы.

— Драться? — не без удивления переспросил герцог. — Ну конечно, я буду драться. Столетиями моя страна стояла между христианским миром и турецкой империей. Когда пал Рим, а затем и Константинополь, разве мы считались с трудностями? Разве мы рассчитывали численность противостоящих нам орд? Нет. Мы дрались. И победили. И спасли христианский мир.

— Но сейчас вы проиграете!

— Иногда, молодой человек, люди должны верить в чудеса. И бывает, люди должны уметь проигрывать сейчас, чтобы их дети выиграли позднее. А те, кто готов пожертвовать жизнью, становятся сильнее — ведь они освобождаются от страха. Страх смерти, а не она сама по себе причина нашей слабости.

— Но ваша репутация… — Грэшем презирал себя за подобные слова. Должно быть, какой-то злой дух подсказал ему их.

— Конечно, меня осудят. Моя семья, мои дети пострадают. Поэтому я сейчас стою перед выбором настоящих мужчин. Так уже не раз бывало в моей жизни. И, как это ни забавно, кажется, перед вами такой вопрос встает впервые.

Грэшем подивился способности герцога рассуждать так легко в дни, когда величайшая военная миссия его страны может закончиться провалом и он будет за это отвечать.

— Что это за вопрос? — произнес Грэшем.

— Конечно, наша репутация в свете много значит. Но я давно убедился: при всей ее важности она довольно условна, даже, если угодно, она фикция. Когда все рушится и погружается во тьму, то отнюдь не суждение света имеет для нас значение перед лицом гибели. Имеет значение оценка нашей совести. Сделал ли я все от меня зависящее, чтобы поступить достойно? Не замарал ли я себя трусостью, себялюбием, тщеславием, алчностью? Я люблю, когда люди считают мои действия достойными. Но в итоге жизни важнее всего становится моя собственная честная самооценка.

— И какой же будет эта самооценка? — спросил Грэшем тихо.

— Зависит от того, встречу ли я смерть, как подобает бойцу. Мы не властны над многим в жизни, но мы властны стоять до конца.

— Что это? — удивился герцог.

— Детские стишки, — ответил Грэшем. Он сделал огромное усилие, чтобы овладеть собой. — Милорд, я надеюсь, вы не погибнете. Я надеюсь, справедливость восторжествует.

— Я не настолько глуп, чтобы надеяться погибнуть, — промолвил герцог с легкой иронической усмешкой. — Просто, боюсь, это от меня мало зависит, а уж меньше того — торжество справедливости. Вы можете идти. Англичанину не очень пристало участвовать в совещании, которое я хочу созвать сейчас.

* * *

— Нечего сказать, попали мы в переделку, — заметил Манион, когда они опять остались вдвоем. — Прилив к вечеру достиг пика, и ветер весь день крепчает. Если у бывших наших найдется достаточно брандеров, они выкурят нас с этого рейда.

— Испанские брандеры в Кадисе ничего не добились, — напомнил Грэшем.

— Там ветра путного не было, да навряд ли и приливное течение такое было, о котором можно говорить.

— Так что же делать герцогу? — спросил Грэшем.

— Послать все куда подальше и возвращаться домой.

— Но он будет драться.

— Тогда он круглый идиот, который дела совсем не знает. Если он старается ради своей чести, то и ладно! Но только бьюсь об заклад, нам-то он не позволит послать все к черту и возвращаться домой.

Они наблюдали за маленькими суденышками, сновавшими между кораблями Армады, доставляя с берега провизию, которую разрешил поставлять относительно дружелюбный одноногий правитель Кале. Он потерял ногу, стараясь снова вернуть Кале, отобрать его у англичан, и он не питал любви к королеве Елизавете. Моряки понимали, что происходит с ветром и течением, и напряженно следили за морем и за англичанами. Напряжение распространилось и на армейских солдат, которые решили, что в этой компании им остается только погибнуть. В то утро Грэшем впервые заметил даже пятна ржавчины на щитах некоторых испанцев, чего раньше не наблюдалось — их старательно счищали. Все на борту «Сан-Мартина» двигались как-то медленнее, как будто у них болели кости или они носили ранцы за спиной. Однажды Грэшем даже застал плачущим на палубе «Сан-Мартина» одного юного, семнадцатилетнего, джентльмена. Тот в ужасе пытался спрятать лицо, поняв, что его заметили. Грэшем протянул было руку, но потом бессильно опустил ее.

— Нелегкое это дело — помирать в таком возрасте, — сухо заметил Манион. Его хозяин за последние месяцы обрел удивительную жизненную силу. Грэшема и юного испанца разделяло мало лет, но по опыту эти несколько лет равнялись нескольким десятилетиям.

Моряки Армады боялись брандеров. Три года назад голландцы уже использовали специальные брандеры при попытке снять испанскую осаду с Антверпена. На одном из таких судов находилось три тонны взрывчатки. С ее помощью удалось взорвать укрепленный мост. При этом погибло восемьсот человек и ранения получило еще около тысячи. Изобретателя звали Федериго Гамбелли. Все знали: он в Лондоне и работает на англичан.